Тринадцатый знак - Анатолий Манаков

В хозяйстве своем не держал никакой живности - у него водились только белки на крыше, козодой на ее коньке, крикливая сойка под окном, заяц и сурок под полом, сова-сипуха на дереве и дикие гуси с гагарами на озере. Во дворе не пел петух, да и двора не было: неогражденная Природа проникала прямо в окна дома ветками молодых деревьев, из погреба прорастали дикий сумах и ежевика, крепкие смолистые сосны со скрипом терлись о кровлю и пускали под домом свои корни. Ветер не срывал ставен, а ломал или вырывал с корнем сосну неподалеку, как будто специально на дрова. Снег не заносил дорожку, ведущую к воротам, потому что у этого жилища не было ни ворот, ни дорожки - никакой тропы в цивилизованный мир.

В зимнюю пору к нему редко кто заглядывал. По глубокому снегу ни один путник не отваживался подойти к его дому, и ему жилось уютно, как полевой мыши, которая может долго находиться под снежным заносом порой даже без пищи. Иной раз, несмотря на заносы, вернувшись с вечерней прогулки, он находил у своих дверей глубокие следы какого-нибудь лесоруба, а в доме пахло трубочным табаком. Иногда лисица-бродяжка подходила под окно на свет, тявкала в его сторону и убегала. На заре будила рыжая белка, которая начинала бегать по крыше, словно только для этого и пришла. Уже в сумерках можно было слышать заливистый лай собачьей своры, занятой неистовой охотничьей погоней, а временами - звук охотничьего рога. Однажды в хижину зашел человек спросить, не видал ли он его собаку - она куда-то забежала и, наверное, целую неделю охотилась сама по себе.

В погожий осенний день озеро напоминало лесное зеркало в оправе из драгоценных камней, и не было на земле ничего прекраснее и чище. Озеро представлялось ему небесной водой, не требующей ограды, отражение, которое нельзя разбить камнем. Ни бури, ни пыль не могли замутить неизменно ясной водной поверхности. По всему было видно, что это лишенное лукавства творение Природы приобрело свою сказочную красоту благодаря тому, что долго вело строгую жизнь лесного отшельника.

Случалось, из озера выуживал он молодых щук весом до трех кило, окуней, сомиков и лещей. Плотва, сомики и окуни были гораздо красивее, чище, с мякотью более плотной, чем у речной рыбы. Там водилась чистая порода лягушек и черепах, иногда попадались двустворчатые ракушки, оставляли следы ондатры и норки.

Четыре месяца в году озерная вода была так же холодна, как и чиста весь год, даже холоднее, чем в открытых источниках и колодцах. Деревья непринужденно тянулись к воде, и каждое предлагало ей свою самую роскошную ветвь. Озеро казалось ему оком земли, заглянув в которое, можно было измерить глубину собственной души, прибрежные деревья - ресницами, а лесистые холмы и утесы вокруг - насупленными бровями. Близко склонив голову к зеркальной глади, он видел тончайшую паутину, блестевшую на фоне дальнего соснового леса, по которой можно пройти, не замочив ног, до противоположного берега.

И все-таки, хотелось ли ему быть поближе к людям? Дело в том, что он не чувствовал себя одиноким, считая более необходимой близость к вечному источнику жизни. Познавая себя все глубже, стал ощущать известное раздвоение, которое позволяло ему взглянуть на себя как бы со стороны, так же, как и на любого другого. Он всегда чувствовал, что некая часть его существа относилась к переживаемому им критически, словно это уже не его часть, а сторонний наблюдатель, поэтому и находил он полезным проводить время в одиночестве - как ученый, запираясь в своей комнате, работал одержимо. Думалось, что мы в городах живем в тесноте, спотыкаемся друг о друга, но для подлинного сердечного общения такая плотность противопоказана. Бог ведь тоже одинок, но вот Дьявол, тот отнюдь не одинок, но постоянно бродит среди людей.

Своих братьев по крови он не чурался, и к нему забредали порой скоротать часок-другой за откровенной беседой. Кто ему был не по душе, так это пасторы, говорившие о Боге так, словно имели на него монополию и не терпели других мнений. Но самыми надоедливыми из всех от считал самозваных реформаторов. Хотя к нему на огонек забредало много разных людей, особых неудобств он не испытывал - у него никогда ничего не пропадало, кроме маленького томика Гомера, на который, наверное, кто-то польстился из-за яркой обложки: на ней сверкало слишком много позолоты. В летний день, принимая званых и незваных гостей, он вел их в свою любимую гостиную, всегда убранную невыгоревшим от солнца ковром, - сосновую рощу за домом. А над своим жилищем ему хотелось поместить в качестве девиза строки Спенсера: "Ценнее пира - отдых и свобода, высокий дух доволен небольшим".

Все первое лето после того, как он сам построил и поселился в этом доме, ему не пришлось читать книг - очень много времени уходило на обработку земли и добывание пропитания охотой или рыбной ловлей. Но иногда после обычного купанья с восхода до полудня он просиживал у порога в блаженной задумчивости, считая такие часы полезнее любой физической работы: их нельзя вычесть из жизни - они даруются сверх отпущенного срока. Для него дни не были днями недели, названными именами языческих богов, - он жил, как живут индейцы Пури, которые имеют всего одно слово для обозначения вчерашнего, сегодняшнего и завтрашнего дней. В природе день проходит очень спокойно, и никто никого не упрекнет в лености. Развлечением ему же служила сама жизнь, а она никогда не теряла новизны, как многоактное, нескончаемое представление.

В такие мгновения он размышлял о том, что солнце и звезды, освещая целую систему планет, подобных нашей, являются вершинами неких волшебных треугольников. Какие далекие и непохожие друг на друга существа, живущие в разных обителях Вселенной, одновременно созерцают одну и ту же звезду! Природа и человеческая жизнь столь разнообразны! Кто может сказать, какие возможности таит жизнь для другого человека? Существует ли большее чудо, чем хотя бы на миг взглянуть на мир глазами другого?

Сидя на пеньке и наблюдая за водной гладью озера, отражающей звездное небо, он отыскивал на ней видимые только ему знаки зодиака и так записывал расшифрованное им значение каждого из них, говоря от первого лица, ибо не знал никого другого лучше, чем самого себя:

Знак Первый. "Ошибочно было бы думать, что если в стране существуют обычные признаки цивилизации, то в ней не может быть огромных масс населения, низведенных до уровня дикарей. Чем больше некоторые возвысились над дикарями в отношении внешних условий жизни, тем больше приниженных по сравнению с ними. Сейчас, увы, люди стали орудиями своих орудий. Я не могу не видеть, что ради этой, так называемой богатой и утонченной жизни, надо прыгать выше головы, и я не в состоянии наслаждаться делающими ее еще более прекрасной предметами изящных искусств, ибо мое внимание всецело занято этим прыжком. Хотя мы не настолько еще выродились, чтобы не могли жить в пещере или вигваме и одеваться в шкуры, лучше, разумеется, использовать преимущества, которые представляют нам труд и изобретательный ум человечества. Современный человек - это более опытный и мудрый дикарь".

Знак Второй. "Везде выходит то же на то же. Людям смутно представляется, что стоит только дать орудовать акционерным компаниям и лопатам, - и все смогут куда-то тотчас поехать и притом задаром; и действительно - на вокзале собирается толпа, и кондуктор выкрикивает: "Просьба занять свои места!", но когда рассеется дым и осядет пар, окажется, что в вагоне едут лишь немногие, а остальных переехало, и это будет названо "несчастным случаем", достойным всяческого сожаления. Те, кто заработает на проезд, конечно, поедут, если доживут, но скорее всего к тому времени они отяжелеют, и им уже никуда не захочется. Эта трата лучших лет жизни на то, чтобы заработать и потом наслаждаться жизнью, сомнительной независимостью в оставшиеся, уже отнюдь не лучшие годы, напоминает мне притчу об одном англичанине, который хотел сперва заработать в Индии, а потом вернуться в Англию и жить жизнью поэта. Лучше бы он сразу поселился на чердаке".

Знак Третий. "Каждая нация одержима честолюбивым стремлением увековечить память о себе в камне. Ей-богу, полезнее было бы, если бы она тратила столько же времени на то, чтобы отшлифовать свои нравы! И сколько бы камней ни обтесывала она, все равно большая часть пойдет на ее гробницу. Но самое удивительное в такого рода пирамидах - это униженный труд людей, потративших свою жизнь на постройку гробницы. Что касается веры и любви строителей к своему делу, чувства эти всюду одинаковы - возводится ли египетский храм или банк Соединенных Штатов: они обходятся дороже, чем того стоят. Главным двигателем тут служит тщеславие".

Знак Четвертый. "Нам обычно говорят: каков ты ни есть, немедленно, не думая о собственном совершенствовании, начинай творить добро ради добра. Если бы я взялся за подобную проповедь, то сказал бы иначе: начни с собственного совершенствования. Нет хуже зловония, чем от подпорченной доброты. Вот уж подлинная падаль!.. Я не представляю себе большей глупости, чем та, какую совершил я, не встречал и никогда не встречу никого хуже себя".