Прах и пепел - Татьяна Николаевна Зубачева

тыкая пальцем. – Под кустом доспите. Ишь, цемент казённый пролёживают, – и вдруг указал на него: – И ты пшёл вон.

– Мне сутки ещё, – честно сообщил он, вставая.

– Поучи меня! Смотри, Мустанг, оформлю тебя по совокупности…

– Не грози, – сказал он, выходя из камеры. – Я пугливый.

Десять ступенек наверх, столик у двери. Козёл кидает ему его пояс с кобурой. Он застёгивает ремень, проверяет кольт. Как всегда, патроны вынули, сволочи. Теперь, пока не купишь, ходи голым.

– Денег у тебя сколько было?

– Сколько было, неважно. Сколько есть, Козёл?

– Догадлив, – смеётся Козёл. – Держи, Мустанг, оденься.

И бросает зелёную бумажку. Как раз хватит кольт зарядить. Было… чёрт с ним, сколько было. Жалко: пропил мало, не успел.

– Тебя через недельку ждать, Мустанг, или погуляешь?

– Как получится, – бросает он через плечо и выходит.

Площадь перед отстойником пуста. Рано ещё. Небо только-только от крыш отделилось, даже сереть не начало. Вон и в Розничной лавке светится окно над дверью. Он, не спеша, подшаркивая, идёт туда, пинком ноги – руки всегда должны быть свободны – открывает дверь.

– Чего тебе, Мустанг? – тётка Фло как всегда за прилавком.

– Одеться, – бросает он на прилавок бумажку.

Она ловко, одним движением сгребает её куда-то вниз и высыпает перед ним тускло блестящие патроны. И даже вязать при этом не перестаёт. Ловкая баба. И никто её молодой не помнит. Сколько же ей? Она выжидает, пока он зарядит и уберёт кольт, и кладёт на прилавок краснобокое яблоко.

– Не на что, – он уже поворачивается уйти, но его останавливает неожиданная фраза:

– С дружком поделишь.

Он нерешительно берёт яблоко. Дорогая ведь штука. Дармовое всегда опасно, но за тёткой Фло подлянки не водится, не такая она.

– Спасибо.

Она кивает, продолжая громким шёпотом считать петли. Под этот шёпот он выходит на площадь и идёт к коновязи. Вон Гнедой уже почуял его и затоптался, пытаясь развернуться навстречу. И тёмный ком возле салуна зашевелился, отделился от стены и медленно выпрямляется. В сером предрассветном сумраке бледное пятно лица. А Гнедой сыт и напоен, сразу видно. И весел. Значит, не один был, не чувствовал себя брошенным. Он кивает мальцу, и тот, независимо вскинув голову, по-ковбойски враскачку подходит. Он достаёт яблоко, разламывает натрое. Коню, мальцу и себе. Ну… молодец, сообразил, что «спасибо» здесь лишнее.

– Где твой конь?

– Не ожеребилась ещё та кобыла…

Он удовлетворённо хмыкает, оглядывает ряд у коновязи. Ага, вроде вон тот серый.

– Бесхозного высматриваешь, Мустанг?

– Догадлив ты, Джек.

Джек-Хромуля щерит в улыбке беззубые дёсны. Где выбили, где само выпало. За сорок ему, сильно за сорок, доживает уже, болтаясь у коновязи.

– Вон тот, серый, пятые сутки стоит.

Серый костлявый неухоженный конь, уздечка, седловка – всё старое, ободранное, заседельные сумки разворочены.

– Загремел, что ли, Эдвард?

– А может, и спёкся, – пожимает плечами Джек. – Заносчив больно, – и сплюнув, добавляет: – Был.

Он кивает и отвязывает своего Гнедого.

– Бери Серого, малец. Нам здесь делать нечего.

А ничего малец, гриву с хвостом не путает. А вот садится как-то странно, не по-ковбойски. Стремена не по росту… Сообразил. Слез, подогнал всё под себя и снова в седло. Ничего, в хороших руках Серый отойдёт…

…Фредди открыл глаза и встретился взглядом с Джонатаном. Уже свеж, деятелен, весел… быстро управился.

– Выспался, Фредди?

– В принципе, да. Что у нас нерешённого?

– В принципе, всё ясно. До Краунвилля полчаса осталось.

Фредди понимающе хмыкнул.

– Хорошо возвращаться, Джонни?

Джонатан молча кивнул.

Поезд замедлился, проходя по полуразрушенному и ещё не до конца восстановленному мосту. Тогда зимой они переправлялись вброд, благо, лёд толком так и не встал. Не здесь, а ниже по течению, где река разливалась по котловине. Кругаля давали… но иного варианта не было.

– Фредди, помнишь, как мы тут зимой барахтались? – негромко засмеялся Джонатан.

– Ещё бы, – хмыкнул Фредди. – Чуть вьюки не потопили.

– А потом до утра на острове сидели, дрожали, не знали, где проход в минах, – Джонатан улыбнулся и подмигнул.

– А их там, на наше счастье, не было. Джонни, аукционы побоку?

– Сойнби только смотреть, – сразу стал серьёзным Джонатан. – Генни предупреждал.

– Ты говорил, помню. А Крокус? Мы же хотели стадом заняться.

– Зиму перекрутимся с этими, Фредди. Нет, посмотреть можно. И даже нужно. Но… Я не хочу трогать счета.

Фредди кивнул.

– Что ж, Джонни, сядем, посчитаем, подумаем.

– Последнее в первую очередь. Тут же ещё что, Фредди. Я думаю, что Дилли уже скоро дойка будет не под силу.

– Да, к Рождеству станет сильно заметно. А там и Молли на подходе, ведь так?

– Думаю, не задержится, – улыбнулся Джонатан. – Так что увеличивать число коров нельзя. Нанимать лишних людей незачем. А вот бычка хорошего… племенного…

– Месячные дешевле.

– Правильно, Фредди. Но там крови важны, а они ценятся во всяком возрасте. Так что у Крокуса всё равно покрутимся. Ладно, подъезжаем уже. Сейчас такси и домой.

– К шерифу не зайдёшь?

Джонатан покачал головой и улыбнулся.

– Домой, Фредди.

– Домой, – кивнул Фредди, вставая и беря из сетки кейс.

Тетрадь тридцать вторая

Алабама

Графство Эйр

Округ Гатрингс

Джексонвилл

Посещение церкви прошло спокойнее, чем ожидал Эркин. В принципе это оказалось не слишком обременительным. Разумеется, пускать цветных в церковь – белое красивое здание с башней на Черч-стрит – никто не собирался. Для цветных приспособили большой дощатый склад на окраине возле Цветного квартала, оставшийся бесхозным после заварухи. Отмыли, почистили, починили электропроводку, внесли и расставили рядами скамьи – Эркин с Андреем ухитрились даже заработать на этом, подвалив к плотникам – на стене напротив дверей повесили картину с изображением длинноволосого бородатого беляка, замотанного в простыню, а по бокам от картины поставили горшки с цветами. Ну и священника дали, как положено. И чего ещё цветным надо?

Народу набилось… не продохнуть. Андрей тянул вперёд: интересно же, но Эркин упёрся, и они устроились сзади, поближе к выходу.

– От духоты спасаемся? – камерным шёпотом спросил Андрей, когда они сели.

– От твоего языка, – так же тихо ответил Эркин. – Заведёшься ведь и вылезешь.

– Точно, – сокрушённо вздохнул Андрей.

Рядом негромко засмеялись. Но уже рядом с картиной на небольшое возвышение с раскладным столиком поднялся тот узколицый поп, поднял руки успокаивающим жестом, и все, привычно подчиняясь белому, замолчали.

Эйб Сторнхилл оглядывал аудиторию. Не признаваясь в этом никому, даже самому себе, он боялся. Да, он взял на себя этот страшный груз, воистину тяжкий крест, он слаб и греховен для такой ноши, но кто-то же должен пробиться к этим душам. Что бы ни говорили о них, они не бездушны…

…– Я