Единородная дочь - Джеймс Морроу

В десяти метрах от нее вспыхнула спичка. Крохотный огонек, дрогнув, проплыл в воздухе и встретился с сигаретой.

— У меня револьвер, — объявила Феба.

— Здесь никого нет, кроме нас, безобидных цыплят, — ответил мужчина, прокашливаясь сквозь смех. В воздухе разлился отвратительный запах гнилых апельсинов, политых прокисшим медом. — Ты ведь меня не забыла? Как-то, много лет назад, мы встретились на Железном пирсе, еще катались на карусели. На той самой, к которой прибили гвоздями Кац.

Сарай озарился тусклым светом. Это Эндрю Вайверн зажег керосиновый фонарь, выхвативший из темноты его осунувшееся бледное лицо. Он сидел, прислонившись к перегородке стойла, в окружении умостившихся на ночь кур, и попыхивал сигаретой.

— Вы постарели, — заметила Феба.

— Ты тоже. Хочешь посмеяться?

Маленький кругленький поросенок, сплошное щетинистое брюшко с копытцами, приковылял к Вайверну и взобрался ему на колени.

— Билли Милк собирался отпустить твою подругу, представляешь? — И тут Вайверн, и глазом не моргнув, вонзил когти поросенку в загривок и принялся заживо сдирать с него шкуру. — Мне пришлось вмешаться.

Феба крепче сжала «смит-вессон».

— Знаете что, мистер Вайверн, — сказала Феба сквозь истошный визг поросенка, — по-моему, вы нездоровы.

— Кац убила не карусель и не гвозди, а мой яд. В той губке был conium maculatum. — Словно какой-то кровожадный гончар, Вайверн слепил окровавленную тушку в шар. — В который раз дьявол сходит со скамьи и забрасывает мяч на поле! — Он швырнул свой «мяч» в соседнее стойло, учинив шумный переполох среди сонных кур. — Так что в конечном счете победу одержал я.

— Что-то вы не похожи на победителя.

Вайверн погасил окурок и зажег новую сигарету.

— Это твой динамит в ее руке меня подкосил, — вздохнул он, — ее вшивая теплоизоляция. Но сейчас мне уже лучше, спасибо. Дай мне немного молока.

— Чего?

— Молока хочется. — Сатана нацелил когтистый указательный палец на баночку из-под арахисового масла, жадно сглотнув при этом. — Пожалуйста.

— Я думала, вы вегетарианец.

— Яйца и молоко не исключаются. — Он затянулся сигаретой. — Подай.

— Подойдите и возьмите.

— Я сейчас не ходок, — Вайверн выдохнул рваное кольцо дыма, — временная слабость. Но теперь она мертва, а значит, скоро я снова встану на ноги и буду как… — Он щелкнул пальцами, и в воздухе колыхнулся светящийся шарик расплавленной серы.

Феба поднялась, отряхнулась и понесла свое молоко в противоположный угол сарая.

— Спасибо. — Рукой, покрытой коркой засохшей грязи, Вайверн схватил баночку и, отвинтив крышку, сделал жадный глоток. — Вкуснятина! С домашней стряпней ничего не сравнится.

— Оно предназначалось не для вас, а для моего ребенка.

— Не важно, я отблагодарю.

— Чем? Лошадиной мочой?

— Вот этим.

Порывшись в сене, Вайверн извлек из него стеклянную бутылочку.

Феба вздрогнула, охваченная тоской и страхом. В какие только сказочные места не уносил ее ром: на солнечные пляжи, в голубые лагуны, в ванны-джакузи, наполненные молоком.

— Только что от Пало Секо, детка. — Он сунул Фебе в руку четвертушку «Баккарди».

«Баккарди» — лучшее, что можно себе представить. Феба задумчиво смотрела на своего старого друга — мускулистую летучую мышь на этикетке.

— Опрокинь за мое здоровье, — добавил Вайверн.

— Привет, — сказала Феба летучей мыши.

— Будем, — подзадоривал Дьявол.

— Привет, — повторила Феба, вздохнув полной грудью, как учила ее когда-то мама. — Привет, меня зовут Феба, я алкоголичка.

Она вырыла в сене крошечную могилку и быстро похоронила в ней бутылочку.

— Я знал, что ты так скажешь, знал. — Вайверн пыхнул сигаретой и так неистово закашлялся, что Фебе казалось, у него сейчас ребра отлетят от позвоночника. — Ну да ладно. В остальном на этой неделе мне сказочно везло. В Цирке знают свое дело. А почему ты его не застрелила?

— Кого?

— Первосвященника. Милашку Билли. Предполагалось, что ты его застрелишь.

— Правда? Видите ли, в конце концов эта идея мне разонравилась.

— Ты разочаровываешь меня, Феба. Ты делаешь мне больно.

— Эта история не катила бы для биографии Кац. Я ее пишу. И потом, Бог сделал все за меня.

— Написал биографию?

— Убил Милка.

— Да нет, это была молния, детка. — Дьявол снова закашлялся, как чахоточный. — Коль уж ты взялась писать ее биографию, будь добра, не искажай факты. Мы с ней теперь — что она, что я — отверженные. Я даже в Аду не нужен. По последнему сообщению, они там собираются созвать гребанный парламент. — Сатана снова закашлялся. — Было время, я мог одним движением руки расколоть пополам эссонский супертанкер. Одного кивка Сатаны было достаточно, чтобы Каунауак утонул в расплавленном дерьме, низвергнутом Попокатепетелем. Стоило мне подумать о гражданской войне, и пожалуйста: миллион танзанийцев вспарывают друг другу животы. Теперь же, если люди заинтересованы в присутствии зла на их планете, им придется обратиться к другим источникам: к природе, к самим себе.

— Источники, скажем, прежние, — заметила Феба. Дьявола это замечание одновременно и задело, и развеселило.

— Источники прежние, — согласился он и осушил баночку.

Сияя, как «Око Ангела» в старые добрые времена, Феба сложила в рюкзак свои не стыкующиеся друг с другом пожитки — яблоко, зонтик, «смит-вессон», баночку из-под арахисового масла — и радостно зашагала к выходу. Она улыбнулась. Так, значит, Кац его все-таки победила! Сумела-таки!

Повинуясь внезапному порыву, Вайверн схватил за голову курицу.

— Знай, что для меня еще не все кончено! У меня масса предложений. Вон в цирк приглашают.

Бедная птица трепыхалась и верещала, дергаясь, как осужденный на виселице.

— Не к Милку, а в обычный цирк. Они берут меня в качестве человека-змеи. Я мастак изворачиваться. — Он сунул голову курицы в рот и откусил ее.

— По-моему, это ваше призвание, — согласилась Феба. Сатана медленно жевал, перемалывая череп птицы гнилыми зубами.

— Неплохо для вегетарианца, а? — Он отрыгнул грудным молоком вперемешку с куриной кровью.

Феба открыла дверь сарая. Нью-Джерси дохнул на нее напоенным влагой утром. Дождь кончился, и в серебристом лунном свете молотилки, замершие в яблоневой рощице, казались совсем новыми.

— Эй, знаешь, что будет, если съесть живую курицу? — крикнул Вайверн Фебе вдогонку.

— Что? — Надев рюкзак, Феба шагнула на раскисшую тропку.

— Будут перья в дерьме, — ответил поверженный Дьявол.

Быть живой труднее, чем мертвой. Соленая вода заполняет твой саркофаг, щиплет глаза, обжигает гайморовы пазухи. Пищевод скручивается в петлю. Сердце гонит по венам адреналин вперемешку с желчью. Ну, зачем эти новые пытки, спрашиваешь ты себя, царапая ногтями резину. Долго будет продолжаться этот Цирк? Неужели Вайверн недостаточно развлекся?

Ногти задели металл. Молния подалась. О Боже! Получается!

Тридцать сантиметров, пятьдесят.

Словно бабочка из кокона, ты выбираешься из своего прорезиненного саркофага. Как же хочется вдохнуть. Нельзя. Отстаивая у смерти каждый метр водной толщи, ты пробиваешься к поверхности. Наконец, о отрада, этот вдох, попирающий смерть, ад, вечное забытье. Волны колышут тебя, как родное дитя. Неужто пролив Абсекон? Точно. Вот коса. А вон «Око Ангела», поднимается и опускается, словно гигантский поршень. Жива. Невероятно. В небе разливается огненное зарево. Это не отблеск пылающих казино, а всего лишь закат. Хрипя и откашливаясь, ты плывешь к берегу.

Взбираешься на отмель, бредешь к скользким, покрытым илом и водорослями камням. Ты приникаешь к ним всем телом, измазывая голый живот и обнаженные бедра благословенным илом. Сейчас отлив. В углублении среди скал осталась вода. Образовавшееся озерцо кишит всякой живностью. Здесь и креветки, и морские гребешки, рыбки-иглы, нереиды. Прямо у тебя перед носом просеменили два крабика.

Ты жива. Непостижимо.

По спине струится дождевая вода и как будто скользит что-то теплое, мягкое. Массирует шею, плечи. Сползает вниз по правой руке и омывает три выстроившиеся в ряд раны целительным соляным раствором.

Губка. Знакомая губка. Неужели она? Не может быть…

«Аманда?»

«Я», — телепатирует губка. Аманда, твоя питомица из подводного зоопарка. Она уже перебралась к левой руке и занялась раной на запястье.

«Вот это да, — передаешь ты, — не думала, что увижу тебя снова, подружка. А меня распяли».

«Знаю, Джули, я видела».

«Ты видела, что произошло в Цирке?»

«Я не обижаюсь, что ты меня не узнала. Ты так страдала. Но это была я, пропитанная насквозь ядом болиголова».

«Ты? Так это ты напоила меня?»

«Я».