Единородная дочь - Джеймс Морроу

Настроение малыша вдруг резко переменилось, и он надрывно заорал.

— Чш-ш, — прошептала ему Джули и прижала его к своей пустой груди, правой, которая была чуточку больше левой. — Все еще только начинается. Главные испытания впереди.

Не факт близкой смерти так пугал Джули. Причина была более прозаичной — гвозди. Она боялась за свое тело, боялась предстоящей боли.

Братишка наконец угомонился. Беззубые десны нашли под пижамой сосок и пощипывали его, как камбала. Стража сделала вид, что ничего не заметила. Да пошли они! Все такие ухоженные, выбритые. Джули их почти ненавидела.

Маленький Мюррей перестал сосать и улыбнулся.

— Шесть минут.

Джули повернула к цилиндрической двери и вдруг, присев, положила малыша прямо на пол и сама опустилась рядом с ним. Так девочка ползает на корточках возле своего кукольного дома, превращая его в основное мерило окружающего мира. Ну что можно рассказать малышу? Что ему было бы интересно?

— Ладно, прежде всего, поговорим о твоей маме, — начала Джули. — Она у тебя немного ершистая, но, по-моему, она наконец нашла свое счастье. А еще у тебя был папа. Он тоже был немножко чокнутым, но ты бы наверняка его полюбил. Твой дедушка Маркус был великим биологом. А вот перед бабушкой Джорджиной я очень виновата..

— Пять минут.

Подошла Феба. На пижаме мокрые круги от молока.

— Что с тобой?

— Нет, ничего. — Джули заставила себя улыбнуться. — Какой у меня чудный братишка!

— Я знала, что он тебе понравится. Эй, Киса, знаешь что? Я ведь поняла, в чем твое предназначение. — В левом глазу Фебы, словно жемчужина в ракушке, заискрилась слеза. Она расстегнула лифчик и осторожно подняла с пола сына. — Вот оно — твое предназначение. Вот этот парень, маленький Мюррей. Если бы ты не вытащила его мать из пары переделок, он бы до сих пор сидел в своей пробирке.

Поднявшись, Джули поцеловала братишку в лобик. Феба все та же. У нее всегда найдется про запас какая-нибудь безумная идея.

— Мое предназначение, говоришь? Он что, тоже божество?

— Нет. — Феба улыбнулась. — Он ребенок.

— И он мое предназначение?

— Думаю, да.

— Звучит как-то…

— Обыденно? Вот именно, Киса, мы приходим в этот мир для обычной человеческой жизни. — Кончиком языка Феба слизнула скатившуюся по щеке слезу. — Когда-нибудь я напишу твою биографию. Евангелие от меня. О том, как дочь Бога спасла свою душу, пожертвовав божественностью.

— Четыре минуты.

Джули подняла глаза. Бикс двинулся к ней.

Ее культя мелко задрожала. Призрачные пальцы судорожно вцепились в отворот его пижамы, и он оплел ее, как виноград, вьющийся по фонарному столбу. Так крепко они еще ни разу не обнимались. Они смяли друг друга, как столкнувшиеся машины. Проснулось давно умолкшее либидо. Джули улыбнулась этому бесстыдному влечению, готовому проявиться где угодно: на похоронах, в церкви, во время прощальной встречи. Что ж, вот так и нужно уходить, послав Вселенной воздушный поцелуй.

— Ты была хорошей женой, — сказал Бикс.

— Ты был хорошим мужем, — сказала Джули.

Они отпустили друг друга.

У Джули к горлу подкатил ком. Сдерживая рыдания, она повернулась к лучшей подруге.

— Прощай, Зеленая Нимфа.

— Две минуты.

— Нет, это невыносимо. — Слезы закапали из глаз Фебы, как из пузырька с лекарством.

— Прощай, говорю, Зеленая Нимфа.

— Я сейчас с ума сойду. Прощай, Королева Зенобия. Господи, я не могу, не могу…

Феба тихо прильнула к ней, источая непостижимый сплав нежности и эротизма. И втроем они — сосущий грудь младенец, его мать-бисексуалка и бывшее божество — слились в тугой клубок из плоти и крови. Маленький Мюррей оказался зажатым, как корабельный кранец, между кормой его матери и причалом сестры. И на какое-то мгновение Джули показалось, что ей совсем не страшно.

Брат и сестра. Маленький Мюррей и Джули Кац — бок о бок плывут по пещере с подводным зоопарком Вот такой сладкий сон разрушили шестеро, как всегда, гладко выбритых стражников, ввалившись в камеру № 19. Они выстроились у двери, невозмутимо поглаживая рукоятки своих маузеров. Вслед за ними вошел Хоррокс, лязгая в воздухе парой железных ножниц.

— Прошу извинить, — клац-клац, — я, конечно, не парикмахер, но…

— Парикмахер? — простонала спросонок Джули, усаживаясь на тюфяке. Зевнула.

Постепенно реальность просочилась в затуманенное сознание. Словно защищаясь, она сгребла волосы в руку. Они всегда были ее главным украшением. По-прежнему длинные и буйные, как шерсть на Фебином карнавальном костюме оборотня из Трансильвании. По-прежнему черные и блестящие, как лакричные леденцы.

— Давайте скорее с этим покончим, — сказал Хоррокс.

Далее не стараясь быть аккуратным, он принялся кромсать ее волосы, как нетерпеливый ребенок, срезающий шпагат с рождественского подарка. Обрезанные волосы опускались на пол вороновым крылом, ковром ложились на прелую солому. Голове стало непривычно холодно. Джули представляла свои прозрачные голые уши, шрам, выставленный на всеобщее обозрение, колючую стерню, оставшуюся от роскошной шевелюры. Слава богу, в подземелье не было зеркал. Она не хотела видеть свое отражение.

— Готово, — довольно вздохнул тюремщик.

И стража повела ее наверх по лабиринту лестниц и коридоров. Хоррокс шел впереди, отпирал двери, поднимал ворота.

— Примите душ, — распорядился он. — На выходе вы должны быть во всем чистом.

Он провел Джули в душевую, стены которой напоминали миллиметровку. Незамысловатый узор местами нарушался выпавшими, словно фотографии из альбома, плитками. Через ширму с изображенными на ней библейскими сюжетами была переброшена совершенно новая тюремная пижама. Джули разделась, разглядывая рисунки: оживление Лазаря, хождение по воде, превращение воды в вино. Похоже, сейчас у нее идеальный вес — килограммов шестьдесят. Всю жизнь Джули безуспешно к этому стремилась. Оказывается, лучшая диета — страх.

Она провела в душе добрых полчаса, отскребая от тела липкий смрад подземелья. Вода отлетала от бедер, от бесплодной груди, от изуродованной, словно выжженная земля, головы.

Одевшись, Джули снова вверила себя Хорроксу и страже, которые вывели ее из подземелья к золоченым башням города. На тротуарах толпились люди: мужчины в белых шелковых костюмах, женщины в бледно-желтых платьях, дети в шортах или бриджах. Все были как-то странно напряжены и растеряны, будто не знали, что им с ней делать. Видеть Антихриста никому раньше не доводилось. Что им сейчас: радоваться скорому возвращению Иисуса или попирать его злейшего врага? Крики радости перемежались со злобным вайверновским шипением. Может, они должны… «возлюбить ее»? Странно как-то.

Из толпы полетел помидор и угодил Джули в плечо. Стража мгновенно отреагировала, наведя на толпу маузеры, но тщетно: в ее сторону уже полетели тухлое яйцо, гнилая дыня, и вскоре чистая пижама выглядела так, словно на нее только что вывернули контейнер с помоями. Разве она просилась родиться дочерью Бога? И какая мать допустила бы такое?

Толпа расступалась, как лед под носом ледокола, и мрачное шествие продолжалось. Они пересекли Адвент-авеню, миновали Силоамский пруд, в зеркальных водах которого отражалось архитектурное творение недоброй памяти Томаса Торквемады. С бескомпромиссностью зеркала пруд сотворил перевернутую копию страшного амфитеатра и словно приглашал Джули вылить в плоскостную симметрию всю свою боль. Что ты видишь, дочь Бога? Я вижу две арены. Вижу два мраморных кольца, два спасательных круга с надписью «Боль», два бублика высохшего собачьего дерьма.

Хоррокс провел Джули узким проходом в темный гранитный бункер для грешников. Там на низеньких скамеечках уже сидели человек двадцать в полосатых одеждах. От места казни их отделяла железная решетка с зубьями. По песчаной арене были разбросаны обгоревшие головни и щепа. По кругу, словно пни от деревьев, стояло с десяток плах.

— Луна восходит, — приветствовал Джули благостный, аристократичного вида пленник.

— Луна восходит, — эхом отозвалась сухонькая старушонка, облаченная в пижаму, которая была ей явно велика.

— Нет больших слепцов, чем те, кто видит ангелов, — процедила в ответ Джули, свалившись на ближайшую скамеечку. — И никто так не глух, как те, кто слышит голос Бога, — добавила она. Гниль просочилась сквозь пижаму, которая теперь липла к телу. — А вашу «Луну» можете повесить на гвоздь в сортире.

— Вы, я вижу, не последовательница Откровения Неопределимости? За что же вас сюда упекли? — спросила старушка.

— Убийство? — спросил аристократ.

— Адюльтер?

— Плохая наследственность, — мрачно отозвалась Джули.

Трибуны были забиты. Тысячи зрителей размахивали флажками, наводили бинокли, покупали хот-доги, листали программки. У противоположного края поля возвышалась гигантская статуя Иоанна Богослова: ноги расставлены, одна рука сжимает стило, а другая удерживает десятиметровый монитор. Еще выше замерли щиты с мощными прожекторами, готовые освещать очередное ночное представление. На экране появилась надпись: «Воскресный вечер в “Цирке радости”». Постепенно буквы слились в вездесущую эмблему — ангел с мечом.