Сталин и Рузвельт. Великое партнерство - Сьюзен Батлер

В Советском Союзе освещение поездки Молотова и заключенных им договоров с Великобританией и США по русским стандартам было «триумфальным». В редакционной статье газеты «Правда» подчеркивалось: «По всей стране прокатилась волна бесчисленных митингов рабочих, колхозников, интеллигенции, солдат, офицеров и политработников Красной армии, которые выражали глубокую уверенность в том, что укрепление этих связей между членами “Большой тройки“ ускорит приближение окончательной победы… 1942 год должен стать годом окончательного разгрома врага. Наши советские люди с огромным воодушевлением встретили полное взаимопонимание в отношении неотложных задач по открытию “второго фронта“ в 1942 году».

Состоявшаяся вскоре после этого сессия Верховного Совета была первой с начала войны. В зале заседаний собрались тысяча двести депутатов, многие в национальных костюмах. Столик перед каждым депутатом был оснащен микрофоном акустической системы. Присутствовали все члены Государственного Комитета Обороны, каждый из которых занимал ответственный пост в правительстве. Молотов выступил с докладом о договоре с Великобританией, который «во вражеском лагере… вызвал растерянность и злобное шипение», и о договоре об открытии «второго фронта», что «отражено в англо-советском и американо-советском коммюнике идентичного содержания… В обоих коммюнике утверждается, что в ходе переговоров “было достигнуто полное взаимопонимание в отношении неотложных задач, связанных с открытием в Европе «второго фронта» в 1942 году“».

Вслед за Молотовым выступил Жданов, друг Сталина и член Политбюро, депутат от Ленинграда, который говорил о «неотложных задачах по открытию “второго фронта“ в Европе в 1942 году… Гитлер и его кровавая клика будут сокрушены в 1942 году».

Работа сессии транслировалась правительственной радиостанцией на весь Советский Союз.

На следующий день газета «Правда» опубликовала строки, написанные знаменитым советским писателем Ильей Эренбургом: «Французские детишки уже вглядываются в туманные морские дали и шепчут: “А вон корабль“. И этот корабль называется “Второй фронт“».

«Правда» рассказала, как рабочие всего Советского Союза узнали о новых могучих союзниках России.

Во время своих бесед с Рузвельтом Молотов несколько раз повторил, что «второй фронт» – вопрос скорее политический, нежели военный. Однажды он пошел еще дальше, заявив: «Хотя проблема “второго фронта“ является как военной, так и политической, все же в первую очередь она носит политический характер». Затем он добавил: «Если вы отложите свое решение, то в конечном итоге возьмете на себя всю тяжесть войны»[595].

Однако сразу по возвращении в Москву Молотов отправил Рузвельту довольно прямолинейное письмо: «Я испытываю чувство глубокого удовлетворения в связи с достижением полного взаимопонимания в отношении неотложных задач, связанных с открытием в Европе “второго фронта“ в 1942 году для ускорения разгрома гитлеровской Германии, а также в связи с планами сотрудничества наших стран в послевоенный период в интересах всех свободолюбивых народов»[596].

Много позднее Молотов заявит, что в действительности он никогда не верил, что «второй фронт» вот-вот откроется: «Я сохранял хладнокровие и сознавал, что для них такая операция была совершенно невозможной. Но наши требования были политически необходимы… Я не сомневался, что Сталин тоже был уверен, что они не осуществят этого»[597].

К тому времени Сталин знал из многих источников, что Рузвельт обещал открыть «второй фронт», а Черчилль – нет. Об этом Рузвельт говорил Молотову, а Майский недвусмысленно сообщал Сталину, что президент был за «скорейшее, насколько это возможно, открытие “второго фронта“, но Черчилль упорно сопротивлялся»[598]. В течение лета 1942 года планы, казалось, были близки к осуществлению, ожидалась переброска воинских контингентов на территорию Великобритании. Вести о том, что у Советской России теперь есть союзники, несомненно, стали для русских, оказавшихся в тяжелом положении, психологической поддержкой, и для всех было очевидно, что ожидание «второго фронта» не позволит Гитлеру отправить дополнительные войска на русский фронт.

В апреле премьер-министр и его штаб фактически приняли решение о том, что осуществить данные планы невозможно, но своим союзникам они об этом не сообщили. Некоторые англичане из властных структур испытывали неловкость из-за такой, мягко говоря, неискренности. Генерал-майор Гастингс Исмей, начальник личного штаба британского министра обороны, был среди тех, кто считал большой ошибкой вводить в заблуждение Маршалла и Гопкинса: «Наши американские друзья благополучно возвратились домой под ложным впечатлением, что мы обещали принять участие в обеих операциях – “Раундап“ и “Кувалда“… Когда мы были вынуждены сказать им после тщательного изучения плана “Кувалда“, что мы абсолютно против, они решили, что мы нарушаем данное им обещание… Я думаю, что нам следовало быть честнее, намного честнее, чем мы есть, и прямо сказать: “Откровенно говоря, мы боимся, что нам это просто будет не по силам“»[599].

Самым сильным желанием Франклина Делано Рузвельта в 1942 году было направить американских парней сражаться против Гитлера. В конце концов он согласился с операцией вторжения во французскую Северную Африку под кодовым названием «Факел». Эту операцию он счел перспективной. Она вовлекала американские войска в войну против Гитлера уже в 1942 году. Она была обусловлена политической необходимостью выполнить обещания президента американскому народу и Сталину. «Если мы окончательно и определенно отказываемся от операции “Кувалда“, я хочу, чтобы вы продумали сложившееся сейчас положение в мире и определили другое место для отправки войск США на войну в 1942 году»[600], – писал президент Гопкинсу и Маршаллу.

Рузвельт продолжал оказывать нажим.

В июле он снова направил в Лондон Гопкинса, Маршалла и Кинга для очередной попытки определиться с планами по открытию «второго фронта». Когда они сообщили, что британцы все еще сопротивляются, он написал им:

«Гопкинсу, Маршаллу и Кингу.

Ваши сообщения от 22 июля не слишком удивили меня, и я согласен, что вынужденной уступчивости со стороны наших друзей нам все равно было бы недостаточно.

Поэтому я повторяю свое указание, что следует разработать некоторые другие планы наступательных операций для американских вооруженных сил в 1942 году»[601].

Члены правительства и другие люди, следившие за тем, как президент обдумывает свои решения, часто критиковали Рузвельта за нерешительность. В лучшем случае о нем говорили, что у него на обдумывание и принятие решений уходит слишком много времени. Сейчас президент продолжал упорно не соглашаться с рекомендациями Объединенного комитета начальников штабов и своего военного министра и настаивал, что в 1942 году американским войскам все же придется воевать с Германией, если не во Франции, то в Северной Африке. Он также отвергал предложения адмирала Кинга и других, предлагавших прежде всего покончить с Японией, оставляя пока Советский Союз один на один с Гитлером. Они призывали направить больше войск и вооружений на Тихоокеанский театр военных действий, чтобы сосредоточить военную мощь США на войне с Японией.

Военный министр Генри Стимсон сначала был против, но, в конце концов, согласился с предложением о проведении операции «Факел», осознав правоту Рузвельта: вступление Вооруженных сил США в войну против Гитлера имело важное значение и с моральной точки зрения. Однако в своем дневнике он выразил раздражение и обеспокоенность в связи с выбором места боевых действий: «Возможно, это не приведет к немедленной катастрофе… Но мы можем там надолго застрять, как это уже случилось с британцами в Галлиполи»[602].

Решение по операции «Факел» было принято в июле. 13 августа был оформлен приказ Эйзенхауэру начать операцию с подготовкой наступления к западу от Восьмой британской армии, в то время проводившей перегруппировку своих сил на линии фронта в районе Эль-Аламейна.

Эйзенхауэр пришел в ярость. День получения такого приказа он назвал «самым черным днем в истории»[603]. Он считал, что с точки зрения стратегии вторжение в Африку будет пустой и к тому же опасной потерей времени. Маршалл тоже счел это безрассудной затеей. Маршалл настаивал на том, что было бы «гораздо безопаснее», в случае если британцы не решатся на вторжение в Европу через Ла-Манш, «добиться реальных успехов на Тихом океане»[604]. Как писал Стимсон, этот аргумент «президент отверг категорически». Даже по прошествии времени решение Рузвельта продолжало раздражать Маршалла, который писал: «Увы, лидер демократической страны предпочел не считаться с мнением других. И дело тут не в словах, которые он произносит, а в образе мыслей»[605].