Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве) - Николай Наседкин

Тема - кардинальная, капитальнейшая для Достоевского. Но, по существу, на данном этапе, как видим, Князь ближе к самоубийце-философу Кириллову, чем к Ставрогину. Нет ещё главной составляющей образа демонического героя - сверхцинизма от безверия, наклонности к преступлению, к переступлению черты. В майских записях появляется мотив "скуки", понимаемой как бесцельность жизни человека, "оторванного от почвы". Уже после самоубийства Князя Хроникёр говорит-комментирует, что в добровольной смерти его видит "сильнейшую логическую последовательность (т. е. оторванность от почвы, некуда деться, скучно, думал воскресить себя любовью, впрочем не очень, даже к Нечаеву приглядывался и застрелился)".

Чуть позже появляется в рабочей тетради и главное слово-определение бесовства главного героя - "обворожителен, как демон" и тут же подтверждается, что он непременно должен "от безверия" повеситься. И, наконец, в августе уже чётко обозначено-прописано в плане, что Ставрогин (фамилия крестная197 уже есть) совершил преступление, от наказания улизнул, "но сам повесился"... (11, 119-209)

Ещё раз, поморщившись, вспомним безобразные строки из письма Страхова к Л. Толстому: "Его (Достоевского. - Н. Н.) тянуло к пакостям, и он хвалился ими. Висковатов стал мне рассказывать, как он похвалялся, что... в бане с маленькой девочкой, которую привела ему гувернантка. (...) Лица, наиболее на него похожие, - это герой "Записок из подполья", Свидригайлов в "Преступлении и наказании" и Ставрогин в "Бесах". Одну сцену из Ставрогина (растление и пр.) Катков не хотел печатать..."198

Как видим, сопоставление автора, в частности, со Ставрогиным идёт сразу вслед за сплетней из вторых рук о мифической похвальбе писателя своим педофильством, а завершается подловатый абзац-пассаж намёком, что-де и Катков этому безоговорочно верил. Страхов был человек, в данном случае, злопамятный и даже просто злой, но далеко не глупый. Близость этих героев к автору подметил-уловил он проницательно, только, видимо, сознательно, из чувства мести (ему, как уже упоминалось, стала известна весьма нелицеприятная запись-характеристика о нём из архива покойного писателя, где Достоевский называет его скверным семинаристом, лицемером, втайне сладострастным и продажным человеком, покрытым "грубой корой жира" и склонным к гадостям...199) попытался полностью отождествить автора с героями в якобы сходной страсти к "пакостям".

Отослав 7 /19/ октября 1870 года начальные главы "Бесов" в редакцию "Русского вестника", Достоевский вслед, на следующий день, шлёт письмо, адресованное персонально Каткову. Разумеется, одна из главных целей послания заключена в его финальных строках - просьбе о новом 500-рублёвом авансе, - но ещё важнее основной текст с авторской трактовкой замысла, содержания всего романа и его главных героев. И вот что сказано здесь о Ставрогине: "...тоже мрачное лицо, тоже злодей (как и Пётр Верховенский, о котором речь в письме шла ранее. - Н. Н.). Но мне кажется, что это лицо трагическое (...). Я сел за поэму об этом лице потому, что слишком давно уже хочу изобразить его. По моему мнению, это и русское и типическое лицо. (...) Я из сердца взял его..." (291, 142)

Л. И. Сараскина в своём капитальном исследовании романа "Бесы" "Фёдор Достоевский. Одоление демонов" точно подметила некое противоречие в замысле и исполнении ещё на уровне подготовительных материалов: "Князь А. Б. был ?взят из сердца?, но при этом приговаривался к самоубийству..."200 Противоречие это сохранилось, как мы знаем, до конца и воплотилось в окончательном варианте романа.

Ещё в 1920-е годы некоторые исследователи (Л. П. Гроссман, Вяч. Полонский, В. Р. Лейкина) отмечали, что в образе Ставрогина воплотились отдельные черты-штрихи личности товарища-соратника Достоевского времён "петрашевской" юности Н. А. Спешнева201. В своём исследовании Л. И. Сараскина весьма убедительно доказывает, что Спешнев был главным и, по существу, единственным прототипом Ставрогина. К Спешневу будущий автор "Бесов" относился, можно сказать, восторженно, ощущая его демоническую силу. В аннотации к книге Л. И. Сараскиной приведено суждение Н. А. Бердяева, которое как бы подтверждает мнение-вывод исследовательницы о тождественности Спешнева и Ставрогина в восприятии самого Достоевского: "Он (Достоевский. - Н. Н.) романтически влюблён в своего героя, пленён и обольщён им. Никогда ни в кого он не был так влюблён, никого не рисовал так романтично. Николай Ставрогин - слабость, прельщение, грех Достоевского..." Сараскина и посвятила свою книгу исследованию-доказательству, что именно Спешнев и был в жизни для молодого Достоевского "слабостью" и "прельщением". (К слову, в последнее время появилось "исследование" нового "достоевсковеда-циника", некоего Парамонова, в котором эмоциональное высказывание-суждение Бердяева доводится до абсурдно-мерзкой идеи о якобы гомосексуальной связи между Спешневым и Достоевским202. Что ж, судя по всему, этот Парамонов - достойный ученик Страхова, научившийся свои гнусные пороки приписывать великим...)

В какой-то мере атеист и революционер Николай Спешнев стал для автора "Бедных людей" в то время кумиром и занял прочное место в сердце писателя на долгие годы, откуда и был "взят", дабы прожить новую - романную - судьбу и кончить, в конце концов, самоубийством. (Сам Спешнев, отбыв каторгу, служил-работал тихо-мирно клерком, редактором газеты, мировым посредником и, благополучно пережив Достоевского, умер в 1882 году.) Но само слово-понятие "самоубийство" у Сараскиной звучит-воспринимается, так сказать, нейтрально, бессодержательно. При этом исследовательница не проходит мимо того факта, что в подготовительных набросках к "Преступлению и наказанию" тот же Свидригайлов награждался автором среди прочих наслаждений и "наслаждениями самоубийством"203. Да, Свидригайлов подготовил и осуществил свой добровольный уход из жизни с известной долей сладострастного мазохистского наслаждения. А Ставрогин, что же, просто так самоубился и - всё? В другой своей книге, посвящённой этому же произведению Достоевского - "?Бесы?: роман-предупреждение", Л. И. Сараскина мимоходом отмечает-констатирует, что "Ставрогин повесился, как и его жертва, Матрёша..."204

Но и этого мало. Ибо очень и очень важно подчеркнуть-отметить, что Николай Всеволодович Ставрогин, самый демонический герой Достоевского, именно - повесился. То есть, выбрал, как мы помним, самый позорный и унизительный способ добровольной самоказни.

Без всякого сомнения (это закон человеческого естества!), молодой Достоевский хотел-мечтал в чём-то походить на своего кумира таинственного, обаятельного, гордого, выдержанного, независимого, богатого красавца-аристократа Спешнева. Но можно предположить, что Достоевский, уже прошедший эшафот, каторгу, солдатчину, эмиграцию, Достоевский муж и отец, Достоевский уже автор "Записок из подполья", "Преступления и наказания", "Идиота" - этот Достоевский не так уж безоглядно и восторженно "романтически влюблён... пленён и обольщён" Ставрогиным-Спешневым, как это представлялось-мнилось Бердяеву. Своих романтических безусловных кумиров к унизительному самоповешению где-то почти на пыльном чердаке не приговаривают.

А чего стоит авторская горькая ирония в описании конца этого романтического героя: "Гражданин кантона Ури висел тут же за дверцей. (...) Крепкий шёлковый шнурок, очевидно заранее припасённый и выбранный, на котором повесился Николай Всеволодович, был жирно намылен..."(-7, 631) Право, среди этих приземлённо-грубых бытовых подробностей только и не хватает упоминания про мокрые панталоны демонического героя, висящего на чердаке мешком в намыленной петле...

Стоит познакомиться здесь с чрезвычайно интересным суждением Л. И. Сараскиной: "Однако Шатов, пламенный ученик Ставрогина, унаследовал от Достоевского не только внешность, не только бурный восторг при родах жены (здесь писатель буквально воспроизвёл свои личные переживания), не только религиозно-национальный пафос, но и всю сладость благоговейного ученичества, всю муку преданного обожания, доходящего до идолопоклонства, всю боль духовного подчинения. Смерть Шатова оказывалась парадоксально автобиографична - в символическом смысле. Достоевский, не ?пожалев? Шатова в канун его возрождения, решительно порывал с роковыми увлечениями молодости, выставлял истинную цену своим заблуждениям и ошибкам, религиозным исканиям и духовным учителям. Испытав на себе жестокий опыт атеистических и "мефистофельских" искушений, пройдя в своей жажде верить через страшные мучения и сомнения, он заставил и своих героев проделать тот же путь: каждый из них вынужден был самоопределиться через отношение к Христу.

?Я - взамен Христа? - это был случай Петра Верховенского. ?Я - без Христа? - это был случай Ставрогина. ?Если не Христос, то я? - это был случай Кириллова. ?Если Христос, то и я? - это был случай Шатова..."205

То есть, по мнению исследовательницы, в образе и судьбе Шатова Достоевский совершил самоубийство себя молодого, себя периода утопическо-социалистическо-атеистических идей, себя времён "бунтарской" юности. Предположение смелое и в русле нашего разговора очень даже интересное и привлекательное. С ним вполне можно согласиться, однако ж, есть-имеется и одно "но"... Это - некоторый алогизм во фразе : "Достоевский, не ?пожалев? Шатова в канун его возрождения..." Вернее, здесь перед нами образчик как раз логики, но только - чисто женской. Получается, что если бы Шатов и не думал возрождаться, - ему была бы автором дарована долгая жизнь. Нет, всё же совпадение момента насильственной смерти и момента "возрождения" - факт, по существу, случайный в судьбе Шатова и определён, скорее, не своеволием автора, а логикой и прототипическими обстоятельствами сюжета: Шатов, как и реальный студент Иванов, не мог не погибнуть независимо от эволюции своих взглядов-убеждений. И ещё требуется уточнение: далее Сараскина утверждает, что, помимо четырёх случаев-форм, так сказать, взаимоотношений героев романа с Христом, есть ещё и совершенно особый, своеобычный случай - автора, самого Достоевского (вспомним из письма к Н. Д. Фонвизиной 1854 года: "...если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной"(281, 176)). Но получается, во-первых, практически полное совпадение по смыслу позиций-формулировок между Достоевским и Шатовым, как, к слову, и между Верховенским и Кирилловым (точнее было бы кредо Шатова сформулировать, как - "Хочу быть со Христом"; позицию же Кириллова - "Я как Христос"); а во-вторых, исследовательница словно забыла, что, по утверждению Шатова, Ставрогин в романе мысль-убеждение Достоевского повторил однажды почти дословно: "- Но не вы ли говорили мне, что если бы математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучше остаться со Христом, нежели с истиной?.."(10, 198) Это потом Ставрогин перевернёт свои убеждения, деградирует в атеизм...