Граждане - Казимеж Брандыс

И вот он сидел, убитый их молчанием, не смея поднять глаз, чтобы не встретить взгляд Тобиша.

Выступал Побежий, после него — инженер Гнацкий. Все шло своим чередом, вяло и с перебоями. Сыпались с трибуны привычные слова, которые можно было заранее предвидеть, и никто не встал, не крикнул:

«Люди! Люди! Скажите же, наконец, от души, чтό вы чувствуете?»

Хуже того: когда после речи Гнацкого опять залегла неприятная тишина, вдруг из-за чьих-то плеч раздался голос Озимека. Сперва слов нельзя было разобрать, но через секунду он громче повторил свой вопрос. Кузьнар даже сжался весь от гнева. — Это старик-каменщик, — сказал он, пытаясь отвлечь архитектора. — Несознательный…

Но архитектор слушал Озимека с любопытством, повернув в его сторону голову, чтобы не пропустить ни слова.

— Я насчет жилья, товарищи, — проскрипел Озимек. — То, что я тут видел, — это нам всем по душе, что и говорить… Но я живу в одной комнате на Сельцах. Черская улица… Вот я и хочу спросить: будет мне там, — он указал на экран, — квартира?

— Что? — пробормотал Кузьнар. — Что это вы, Озимек! Не к месту сейчас такие разговоры…

— Аккурат к месту, — возразил Озимек и устремил свой единственный зрячий глаз на Кузьнара. — Вы же сами сказали, товарищ, что мы для себя строим…

В зале грянул смех, и Озимека потянули за пиджак, чтобы заставить его сесть на место. Видно было, как он трясет шапкой, огрызаясь на все стороны, но его быстро уняли, так как на трибуну взошел Тобиш.

Секретарь заговорил тихо, с расстановкой, и после первых же его фраз Кузьнар навострил уши. Тобиш вернулся к его вступительному слову и сказал, что цель сегодняшнего совещания — только показать коллективу строителей все величие и красоту их труда, чтобы все поняли, что из этого труда выйдет и чему он должен служить.

— И на сегодня этого достаточно, товарищи, — медленно продолжал Тобиш. — Ничего больше мы от вас не требуем. Мы считали своим долгом ознакомить вас с будущим нашей стройки, так как при социализме рабочий, как говорил здесь товарищ Кузьнар, обязан знать, что он строит… А кто будет жить в этих домах? Озимек, или Мись, или Звежинский? Этого вам не скажу. Одно только могу сказать: в них будут жить польские рабочие. Не фабриканты, не капиталисты, не всякая буржуазная сволочь, а металлурги, или электрики, или строители, такие, как вы. И это вы запомните, товарищи! Вы — рабочий класс и строите для себя. Для себя, товарищ Озимек! Вместо того чтобы брюзжать, — обратился Тобиш уже прямо к старому каменщику, — вы мозгами пошевелите и подумайте: в чужих краях, на Западе, вот хотя бы в этом городе Лионе, о котором вы постоянно твердите, — для кого вы строили? Для рабочих?

Озимек вел себя, как кирпич в стене: сидел неподвижно и молчал.

— Нет, не для рабочих! — секретарь повысил голос. — Для капиталистов вы строили! А теперь строите для своих детей! Подождите год-другой: они сами, когда подрастут, вам это растолкуют.

— У него внук зетемповец! — крикнул кто-то из дальнего угла.

Тобиш улыбнулся и кивнул головой. Потом, отбросив со лба прямые пряди волос, громко спросил:

— Кому еще что-нибудь не ясно?

Он постоял на трибуне, обводя взглядом зал, потом вернулся на свое место. Его, казалось, ничуть не беспокоило то, что никто не задает вопросов. Кузьнар проводил его удивленным взглядом: «Ишь, как показал себя!» — подумал он со смешанным чувством уважения и досады. Потом встал, чтобы поблагодарить гостей и закрыть собрание.

Вдруг в конце зала, неподалеку от дверей, в которых теснились люди, встал кто-то, видимо, желая высказаться, и в зале сразу стало тихо.

— Я… я понимаю! — раздался среди всеобщего молчания взволнованный, радостный и неуверенный голос.

Все повернулись в ту сторону, и Кузьнар увидел великана Челиса, который возвышался над головами соседей. Хотя Челис выступил неожиданно, и слова его были ни к селу ни к городу, и смешон он был, когда стоял, тараща глаза на президиум, — ни один человек в зале не засмеялся.

Через минуту запели «Интернационал».

В тот день Кузьнар уехал со стройки в мрачном настроении и на обратном пути ни разу не заговорил с Курнатко. На «летучем» совещании партийного комитета, сразу после неудачного собрания в клубе, Тобиш заявил, что надо сделать выводы на будущее время, в особенности относительно культурно-просветительной работы, которая все еще хромает на стройке.

— Дело скверно, товарищи, — говорил он хмурясь. — Надо сказать честно, что мы не выдержали экзамена. И винить можем только себя! Нельзя требовать от людей больше, чем им дают. А что мы им даем? Мало, очень мало.

И для примера он напомнил, что никому из руководства до сих пор не пришло в голову организовать в клубе библиотеку.

— Мы приходим на новую стройку с неподготовленными кадрами, — сказал Тобиш сурово, не глядя на Кузьнара. — А за это рано или поздно придется расплачиваться.

«Неправда, — протестовал в душе Кузьнар. — Каркаешь, ворон!.. Что ты знаешь о наших людях?»

Но он молчал, сдерживаясь, так как не хотел спорить с секретарем в такой невыгодный для себя момент. Сегодня Тобиш показал свое превосходство: он не растерялся и разумным заключительным словом спас собрание от позорного провала. И хотя секретарь не адресовал своих упреков никому в отдельности, Кузьнар не сомневался, что Тобиш метит в него.

Разошлись в невеселом настроении. Дома Кузьнар не застал никого, его ждала только записка от Бронки, в которой она сообщала, что вернется с дежурства в больнице около десяти и что ужин ему оставлен на кухне.

Он почувствовал себя вдруг одиноким и обиженным. В квартире холодно, и нет у него своего угла, где можно сесть и поразмыслить. Кровать, стол, пол — вот и все. Ему стало жаль себя. Он редко испытывал это чувство, но сейчас дал ему волю и, бродя по пустой квартире, ворчал, что дети его бросили, — пока, в конце концов, сам почти не поверил в это.

Он забрел в комнату Антека и стал с любопытством рассматривать предметы на чертежном столе: циркули, карандаши, бутылочки с тушью, толстые альбомы с эскизами… Неожиданно пришла мысль, что в сущности он не знает собственного сына. Он подошел к полке с книгами, брал в руки то одну, то другую… Заглавия были знакомые, но ни одной из этих книг он не читал. Правда, каждую субботу он давал себе слово прочесть перед сном хотя бы одну главу, но к вечеру уже забывал об этом. Встав из-за стола, валился на кровать как подкошенный и сразу засыпал.

Сейчас он бережно трогал переплеты и обложки, перелистывал страницы, рассматривал иллюстрации. Сколько же у Антека книг? Пожалуй, сотни полторы наберется… И уж, конечно, он их не только все прочитал от строчки до строчки, но и основательно продумал. Душу Кузьнару наполняли отцовская гордость и восхищение. Мир высших духовных интересов всегда внушал ему уважение и будил неясную тоску по ним. В его жизни для этих высших интересов оставалось мало места, душа незаметно огрубела, а теперь, когда он хватился, — уже слишком поздно… Ну, да ничего, теперь Антек за него наверстает потерянное!..

Кузьнар задумался. Вертя в руках книгу в твердом переплете, лежавшую отдельно от других на самом верху, он спрашивал себя, чему же служат эти «высокие материи» и действительно ли они так необходимы человеку. Правда, его собственная жизнь была доказательством, что можно на худой конец обойтись без них. Но ведь вот что-то приковывает его к книжным полкам Антека! Разве уж ему, Михалу Кузьнару, они совсем недоступны? Нет, но жизнь пришибла его, она молотила его так долго, что он отвердел и сплющился…

Он вспоминал свои детские годы, когда он верил в духа святого, обитающего где-то высоко над миром, где ждет нас неземное блаженство. В те годы он много размышлял об этом. Однако никогда не прислуживал ксендзу в костеле, в то время как многие его сверстники дали себя опутать; ему профсоюзная работа открывала новые горизонты. Даже в годы тягчайших трудов и борьбы не угасала в нем та детская вера в мир высоких идей и совершенства. Он никогда с ней не расставался, всегда ощущал ее в себе. А позднее, в лагере, в самые страшные дни, когда другие могли уже только молиться, Кузьнар не складывал рук для молитвы и настороженно вслушивался в голос своей земной надежды, скрытой в глубине сердца, как зерно под снежным покровом.

И взошло зерно… Выпустило крепкие побеги, а из них поднялась пышная нива и с головой закрыла человека. Опять он чувствовал себя ничтожным и беспомощным. Польша и новый ее гигантский труд подавляли Кузьнара своим величием. Тем сильнее он любил ее, отдавая ей всего себя — веру, нежность, все мысли, все то, что редко выражал вслух и ревниво скрывал в душе.

Присев на кровать Антека, он рассеянно перелистывал снятую с полки книгу. На первой странице сверху была косо написана фамилия Павла. «Ага… этот тоже много читает», — подумал Кузьнар.