Сон-трава. Истории, которые оживают - Елена Воздвиженская

***

Прошёл месяц. Наша параллель отправилась на практику в ту же самую психиатрическую больницу, и однажды я спросил у Артёма из 408 группы, с которым был знаком, как поживает пациентка из последней палаты.

– Анна что ли? Не помню фамилию, – наморщил он лоб.

– Да-да, Анна. Она ещё всё время смотрит на картину. Я вёл её историю болезни.

– Так она же умерла.

– Как умерла?

– Да, это было в первые же дни нашей практики. Она умерла ночью. Нашли её уже утром, она лежала у стены, прямо под картиной, с таким блаженным лицом, даже улыбалась, представляешь? Когда же именно это случилось, погоди?… Ах да, в ту ночь как раз было полнолуние!

– Третья луна, – произнёс я.

– Что? – не понял Артём.

– Да так, я о своём, – ответил я, и пошёл прочь.

Последний хозяин

Ну вот и всё. Остался Василий один. Лукинична-то, хозяйка его, ушла туда, откуда не возвращаются. Там, значит, поджидать его станет. Ну а ему пока надобно здесь побыть, за домишком присмотреть, Лукинична во всём порядок любила. Да и что там за домишком! Вся деревня тепереча на нём.

Когда ещё был Василий маленьким котёнком, на тонких, шатающихся лапках, была эта деревня знатная. Народу в ней много жило. И Емекеевы, и Гостинцевы, и Мешалкины, да всех не перечислить. Ребятишек полно было, на улице всегда шум и гам, весёлая возня. Да и к Лукиничне внуки городские понаедут на каникулы, вот радость баушке! И Василию удовольствие, мяска кинут, молочка нальют, за ушком почешут, потискают.

Зимой сугробы, бывало, наметало по самую крышу, а ребятишкам всё нипочём. Катаются с горки на санках, хохочут, снежных баб лепят, крепости строят, все в снегу, одни щёки красные торчат из-под шапки ушанки. Весной опять же забава – ручьи потекли, зажурчали, заводь строить пора, кораблики пускать. Штаны мокрые, матери бранятся… Летом да осенью и вовсе благодать, много развлечений у детворы. Да…

А Лукинична его добрая хозяйка была, привольно Василию жилось у неё. Пока маленьким был, так Лукинична далёко его не отпускала, выйдут вместе во двор, она сядет на крылечко, а его на травку пустит. Мурава на дворе росла густая да пышная, изумрудная прям. Топает Василий туда-сюда, набегается, устанет, да к Лукиничне на колени заберётся, уснёт.

Как подрос Василий, так уж и сам начал хозяйничать, выйдет из избы, прыгнет на забор и поглядывает свысока на прохожих. Вон Егорыч за хлебом потопал в сельпо, вон тётка Луша с тёткой Зиной языками сцепились у палисада, обсуждают что-то, вон Наташка-егоза по ягоды побежала, размахивая плетёной корзинкой, вон Саныч лошадку запряг, поехал куда-то на телеге.

Как окреп да возмужал Василий, так стал уже и соседских котов пошугивать. Чтоб знали, значит, что тут его, Василия, территория. Рыжего Барсика гонял, чёрного Тимошку рвал так, что клочья летели. Ну и самому доставалось, конечно, а как без этого. Вон уши-то драные так и остались с той поры, на память о друзьях-товарищах, о боях-пожарищах…

Эх, а как вечером выйдет дед Михей на завалинку, да как растянет свою гармонь, и запоёт она и заплачет. Народ потихоньку подтянется, кружком сядут. Мужики закурят, бабы задумаются, теребя уголки цветастых головных платков. Дед Михей в войну воевал. И много с их деревни на ту войну ушло, да не все вернулись. Играет гармонь, за сердце берёт, без слов говорит, бабы всплакнут порой, вспоминая былое.

А по воскресеньям Лукинична пироги затевала. С ночи тесто ставила, подмешает да на печь. На ранней зорьке, когда и петухи ещё спят, заводила стряпню. Пастух стадо погонит, а у них с Лукиничной уж пироги готовы. Дух хлебный плывёт по избе, аромат такой густой, что слышно и за воротами. Выйдет Лукинична, соседских ребятишек угощать пирожками, а те и рады, уплетают за обе щёки. И Василий тут же трётся об ноги, мурлычет. А как же, он ведь тоже помогал – муку на лапах по всей избе таскал, яйца по столу катал, творожку успел слизнуть с ватрушки.

Зимним вечером, когда завьюжит за окнами, сядет Лукинична прясть да носки внучатам вязать. Опять Василий помогает – клубок покатать, нитки запутать, спицы лапкой под диван утолкать.

Летом выйдут в огород, Лукинична над грядками в наклон, и Василий опять же тут. Похаживает по меже, поглядывает – не идёт ли где рыжий Барсик. А коль заприметит, так сразу погонит его с огорода. А после сядет перед хозяйкой, зализывая проплешины на боку, да поглядывает браво на Лукиничну, мол, ну не молодец ли я?

Вечером, как стемнеет, на улицу принимается проситься, встанет на пороге, мяу да мяу. Выпустит его Лукинична, пальцем погрозит, смотри, мол, мне, с утра возвращайся. Как не вернуться? Лишь солнце взошло, Василий уж на крыльце, в дом просится. А после у соседских кошек сплошь котяты полосатые нарождаются, да мордочки-то широкие – все в отца! У Василия вон какая голова – тыковкой, да и лапы широкие, крепкие, и сам-то он весь сбитый, как боровичок. Хороший кот, так Лукинична говорит, поглаживая его шершавой, тёплой рукой по мохнатому боку.

Да вот и годы промчались. Хозяйка постарела. Ноженьки болят, еле ходит с палочкой. Глазоньки выцвели, а раньше, что васильки полевые были. Да и Василий уже не тот. Мышей в избе ловить да крыс в хлеву уже и сил почти не осталось. На соседских молодых котов издалека с окна поглядывает, товарищей уж и нет давно. Все уходят…

В один из дней и Лукинична слегла. Слегла да больше и не встала. Приехали дети, внуки. Проводили на погост, поминки отвели, да домой собрались. А Василий тут остался. Нет, люди они хорошие, вы не подумайте ничего. Хотели они его с собой забрать, кыскали, звали, поймать пытались. Да он от них убежал, хоть и тяжело было, лапы старые ломит уже. Нельзя ему дом покидать. Остался он последний хозяин тут теперича. Вся деревня ушла. И дед Михей, и Саныч, и Зина с Лушей. Молодёжь в города разъехались. Старики своё дожили.

А дому без хозяина никак, ведь он тоже живой, душа в нём. Да и шутка ли, всю жизнь свою кошачью он тут прожил. На Василии теперь вся ответственность. Ничего, он справится. Покуда сил хватит, присмотрит за домом. А в избу-то он проберётся, есть у него свой тайный лаз через подловку в дом.

Так и весна пролетела и лето прошло. Мышковал мало-помалу. На погост бегал, недалёко он, можно дойти, Лукиничну навещал. По ночам из окна на звёзды смотрел. Днём во дворе грелся на солнышке. Жил.

И вот осень наступила. Рябина под окнами яркими гроздьями расцвела, клёны в палисаднике разноцветным ковром землю укрыли, похолодало, по ночам морозец уже подмораживал. Стал чуять Василий, что пора. Пришло его время. Вчерась Лукинична ему во сне привиделась, всё за ухом чесала да приговаривала: – Припасла я тебе, Васенька, душа моя, молочка да рыбки кусочек, скоро свидимся. Уж так хорошо во сне было, что и просыпаться не хотелось.

Утром обошёл Василий не спеша свои владения, заглянул во все углы, обнюхал старый дом. Прощался. После обеда вышел на крылечко, улёгся. Солнышко сегодня не видать, совсем зябко. Ну ничего, скоро хозяйка его обогреет, приголубит как прежде на своих коленях. Интересно, болят ли они у неё теперь там? А его лапы будет ли также ломить перед непогодой? Скоро узнаем. Может и глаза снова сделаются зоркими, и сможет он ловить райских воробьёв.

***

Вечерело. Опускались на деревню сумерки. Пусто было в живых некогда избах, не светились радостно окошки, не вился дымок над печными трубами. На крылечке, прикрыв глаза, лежал старый облезлый кот, последний хозяин этих мест. Первый снежок, летящий с небес, не таял на его боку с проплешиной…

От автора

Выражаю огромную благодарность удивительной