Том 14. Критические статьи, очерки, письма - Виктор Гюго

Людовик XIV считал Расина достойным ночевать в его спальне, когда он, король, бывал болен; таким образом он превращал поэта в помощника своего аптекаря, оказывая тем самым великое покровительство литературе; но он и не требовал большего от литераторов, и ему казалось, что горизонт его алькова для них достаточно широк. Однажды Расин, которого немного подтолкнула на это г-жа де Ментенон, решил выйти из спальни короля и посмотреть на убогое жилище народа. В результате он составил записку о народных бедствиях. Людовик XIV сокрушил Расина убийственным взглядом. Плохо тем поэтам, которые состоят при дворе и должны исполнять прихоти королевских любовниц. Расин по наущению г-жи де Ментенон рискнул было упрекнуть короля; его прогоняют от двора; он не выносит этого и умирает; Вольтер, подстрекаемый г-жой де Помпадур, отваживается написать мадригал, кажется даже и не очень удачный, — его изгоняют из Франции, но он от этого не умирает. Людовик XV, читая мадригал («пусть каждый останется при своих победах»), воскликнул: «Как глуп этот Вольтер!»

Несколько лет тому назад «одно очень авторитетное перо», если выражаться на академическом и официальном жаргоне, написало следующее: «Самая большая услуга, которую могут оказать нам поэты, это быть ни к чему не пригодными. Ничего другого мы от них и не требуем». Заметьте широту и размах этого слова — «поэты»: ведь это значит Лин, Музей, Орфей, Гомер, Иов, Гезиод, Моисей, Даниил, Амос, Иезекииль, Исайя, Иеремия, Эзоп, Давид, Соломон, Эсхил, Софокл, Еврипид, Пиндар, Архилох, Тиртей, Стесихор, Менандр, Платон, Асклепиад, Пифагор, Анакреон, Феокрит, Лукреций, Плавт, Теренций, Вергилий, Гораций, Катулл, Ювенал, Апулей, Лукан, Персий, Тибулл, Сенека, Петрарка, Оссиан, Саади, Фердоуси, Данте, Сервантес, Кальдерон, Лопе де Вега, Чосер, Шекспир, Камоэнс, Маро, Ронсар, Ренье, Агриппа д'Обинье, Малерб, Сегре, Ракан, Мильтон, Пьер Корнель, Мольер, Расин, Буало, Лафонтен, Фонтенель, Реньяр, Лесаж, Свифт, Вольтер, Дидро, Бомарше, Седэн, Жан-Жак Руссо, Андре Шенье, Клопшток, Лессинг, Виланд, Шиллер, Гете, Гофман, Альфьери, Шатобриан, Байрон, Шелли, Вордсворт, Бернс, Вальтер Скотт, Бальзак, Мюссе, Беранже, Пеллико, Виньи, Дюма, Жорж Санд, Ламартин, которых оракул признает ни к чему не годными и лучшим качеством которых он считает бесполезность. Эту, по-видимому «удачную», фразу повторяли очень часто. Повторяем ее и мы. Когда апломб какого-нибудь идиота принимает такие размеры, его стоит отметить. Нас уверяют, что писатель, высказавший этот афоризм, принадлежит теперь к важным особам. Возможно. Важность не укорачивает уши.

В день битвы при Акциуме Октавиан Август встретил утром осла, которого погонщик называл Триумф; этого Триумфа, обладавшего способностью реветь, он счел хорошим предзнаменованием. Октавиан Август выиграл битву, вспомнил о Триумфе, велел отлить ему памятник из бронзы и поставил его в Капитолии. Получился капитолийский осел, но все-таки это был осел.

Понятно, когда цари говорят поэту: «Будь бесполезен», но невозможно, чтобы так говорили народы. Поэты существуют для народа. «Pro populo poeta», [159] — писал Агриппа д'Обинье. «Всё для всех», — кричал святой Павел. Что такое умный, сильный духом? Это кормилец душ. Поэт несет одновременно и угрозы и надежды. Тревога, которую он внушает угнетателям, успокаивает и утешает угнетенных. Слава поэту, если он кладет жесткую подушку на пурпурное ложе палачей. Часто благодаря ему тиран просыпается, говоря: «Я плохо спал». Все рабы, все удрученные, все горестные, все обманутые, все отчаявшиеся, все голодные и все жаждущие имеют право на поэта; у него есть кредитор, это — все человечество.

Быть великим слугой — это, конечно, ничего не отнимает у поэта. Из-за того, что иной раз он, во имя долга, испускает тот крик, который вырывается из уст народа, из-за того, что порой в груди его теснятся рыдания человечества, в нем не перестают петь таинственные голоса. То, что он говорит так громко, не мешает ему говорить тихо. Ему по-прежнему поверяют тайны и открывают сердца. Он по-прежнему остается третьим с теми, кто любит, с теми, кто грезит, с теми, кто вздыхает, его голова по-прежнему появляется в сумраке между головами двух влюбленных. Ничто не мешает любовным стихам Андре Шенье стройно чередоваться с гневными ямбами: «Оплачь мой прах, добродетель!» Поэт — это единственное живое существо, которому дано греметь и шептать; он, как природа, несет в себе грохот небес и шорох листьев. Он является с двойной миссией, индивидуальной и общественной, — вот почему ему нужно, так сказать, иметь две души.

Энний говорил: «У меня их три. Одна душа оскская, вторая греческая и третья латинская». Он, правда, имел в виду лишь те места, где он родился, где получил образование и где протекала его гражданская деятельность; к тому же Энний был только наброском поэта, широким, но нечетким.

Нет поэта без той душевной активности, которая порождается совестью. Нужно подтвердить старые моральные законы, нужно выявить новые моральные законы; для того чтобы они совпали, требуется некоторое усилие. Сделать это усилие — долг поэта. Каждое мгновение он исполняет роль философа. В зависимости от того, чему грозит опасность, ему приходится защищать то свободу человеческого ума, то свободу человеческого сердца, — ведь любить не менее святая обязанность человека, чем мыслить. Искусство для искусства не имеет со всем этим ничего общего.

Поэт появляется среди этих приходящих и уходящих, которых называют живыми людьми, чтобы, как древний Орфей, приручить дурные инстинкты — этих тигров, живущих в человеке, и, как легендарный Амфион, убрать все камни — предрассудки и суеверия, перевернуть новые глыбы, переделать основания и фундаменты и перестроить город, то есть общество.

И что эта оказываемая им услуга — сотрудничество с цивилизацией — может повлечь за собой снижение красоты поэзии и достоинства поэта, — такое предположение не может не вызвать улыбки. Полезное искусство сохраняет и лишь усиливает всю прелесть, все очарование, все обаяние искусства. В самом деле, Эсхил не унизился от того, что он встал на сторону Прометея, человека-прогресса, которого сила распяла на Кавказском хребте и ненависть грызла живьем; Лукреций не измельчал от того, что он ослабил узы язычества, от того, что он освободил человеческую мысль от связывающих ее пут религии, arctis nodis religionum, [160] Исайя не потерял величия от того, что клеймил тиранов раскаленным железом своих пророчеств; Тиртей не стал хуже от того, что защищал родину. Прекрасное не опозорено тем, что оно послужило свободе и облегчению жизни человечества. Освобожденный народ — неплохое окончание строфы. Нет, патриотическая или революционная полезность ничего не отнимает от поэзии. То, что Грютли приютила когда-то под своими обрывами трех крестьян, произнесших ту грозную клятву, которая послужила началом освобождения Швейцарии, не мешает этой горе каждый вечер выситься громадой безмятежной тени, где пасутся стада и слышится звон бесчисленных колокольчиков, невидимых под светлым сумеречным небом.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

После смерти. Шекспир. Англия

В 1784 году Бонапарту было пятнадцать лет; он приехал из Бриенна в парижскую военную школу в сопровождении простого монаха, который привез его вместе с тремя другими юношами; он поднялся со своим маленьким чемоданом по лестницам казармы на сто семьдесят три ступени и вошел в предназначенную ему каморку под самой крышей. В этой комнате были две койки; слуховое окно выходило на главный двор училища. Стены были выбелены известкой; предшественники Бонапарта немного запачкали их углем, и вновь прибывший мог прочитать на них те самые четыре надписи, которые и мы сами прочли там тридцать пять лет тому назад: «Много воды утечет, пока заслужишь эполеты. — Де Мон живре». — «Лучший день в жизни — это день битвы. — Виконт де Тэнтэниак». — «Вся жизнь — это только долгая ложь. — Шевалье Адольф Дельма». — «Все кончается под шестью футами земли. — Граф де Ла Вийет». Если вместо слова «эполеты» поставить слово «империя», — изменение очень незначительное, — то получится краткое изложение всей судьбы Бонапарта, нечто вроде Мане, Текел, Фарес, заранее написанное на этой стене. Демази-младший, приехавший вместе с Бонапартом, — он должен был стать его товарищем по комнате и занять одну из двух коек, — видел, как он взял карандаш; затем, по словам Демази, Бонапарт нарисовал под только что прочитанными им надписями неясный набросок, изображавший его дом в Аяччо, затем возле этого дома, не подозревая, что он сближает остров Корсику с другим таинственным островом, тогда еще скрытым в далеком будущем, он написал последнюю из четырех сентенций: «Все кончается под шестью футами земли».