Том 14. Критические статьи, очерки, письма - Виктор Гюго

Покончив с этим, будем продолжать.

Если из двух стихов один, принадлежащий Пиндару, уподобляет возницу богу или славит медные гвозди в колесе колесницы, а второй, стих Архилоха, столь грозен, что, прочитав его, Джеффрис прекратил бы свои преступления и повесился бы на виселице, поставленной им для честных людей, — то из этих двух стихов равной красоты я предпочитаю стих Архилоха.

В доисторические времена, когда поэзия — или вымысел, или легенда, в ней есть Прометеево величие. Чем создано это величие? Пользой, приносимой людям. Орфей приручает диких зверей, Амфион строит города. Поэт — то укротитель, то зодчий; Лин помогает Гераклу, Музей — Дедалу; стих — это цивилизующая сила, — вот что было вначале. Традиция всегда в согласии с разумом. Здравый смысл народов никогда не ошибается. Он всегда сочиняет басни, имеющие смысл истины. В этой дали все предстает великим. Так научитесь же узнавать в Ювенале того поэта-укротителя, которым вы восхищались в Орфее.

Мы настаиваем на Ювенале. Немногих поэтов так оскорбляли, так оспаривали, мало кого так чернили клеветой. Клевета на Ювенала была столь живучей, что она не умолкла и до сих пор. Она переходит от одного лакея пера к другому. Великих ненавистников зла ненавидят все льстецы силы и успеха. Толпа прислужников-софистов, писателей, у которых на шее кольцом облезла кожа, сутенеров-историографов, начетчиков, состоящих на содержании и получающих даровой стол, придворных и педагогов старается помешать славе мстителей, карающих порок. Она квакает вокруг этих орлов. К борцам за справедливость редко бывают справедливы. Они мешают хозяевам и возмущают лакеев. Низость тоже может возмущаться.

Впрочем, жалким копиям великих людей ничего не остается, как помогать друг другу, и тиранчики поддерживают цезаришек. Педант ломает линейку, ударяя ею по пальцам поэтов, неугодных сатрапу. Эту обязанность исполняют образованные придворные и преподаватели официальных школ. Неужто можно допустить, чтобы всем этим бедным порокам, не жалеющим денег, этим прелестным злодеяниям, добрым государям — его высочеству Руфину, его величеству Клавдию, августейшей г-же Мессалине, которая устраивает такие роскошные праздники и раздает пенсии из своей казны (она всегда жива, всегда с короной на голове и называется то Теодорой, то Фредегондой, то Агнесой, то Маргаритой Бургундской, то Изабеллой Баварской, то Екатериной Медичи, то Екатериной Российской, то Каролиной Неаполитанской и т. д. и т. д.), — всем этим знатным господам по имени Преступление, всем этим прекрасным дамам по имени Гнусность, было доставлено такое огорчение, как торжество Ювенала? Нет. Война бичу во имя скипетров! Война жезлу во имя лавок! Прекрасно. Действуйте, придворные, клиенты, евнухи и писцы. Действуйте, мытари и фарисеи. Это не мешает республике благодарить Ювенала и храму одобрять Иисуса.

Исайя, Ювенал, Данте — девственницы. Заметьте, глаза у них опущены. Из-под их строгих ресниц льется свет. В гневе праведного на неправедного есть целомудрие. Проклятия могут быть так же святы, как осанна, и возмущение, честное возмущение, так же чисто, как сама добродетель. А что до белизны, то в этом отношении пене не приходится завидовать снегу.

О сотрудничестве искусства и прогресса свидетельствует вся история. Dictus ob hoc lenire tigres. Ритм — это сила. Средние века не меньше, чем античность, знали эту силу и испытали ее на себе. Второе варварство, варварство феодальное, тоже боится этой силы — стихов. Бароны, не очень пугливые, робеют перед поэтом; что это за человек? Они боятся, как бы не запел он «мужественную песнь». Этот незнакомец несет с собой дух цивилизации. Старые башни, свидетельницы кровавой резни, таращат свои дикие глаза и вглядываются в темноту; их охватывает тревога. Феодализм трепещет, берлога взбудоражена. Драконам и гидрам не по себе. Почему? Потому что рядом присутствует невидимый бог.

Любопытно отметить это могущество поэзии в тех странах, где царит самая непроходимая дикость, в частности в Англии, этой бездне феодализма, penitus toto divisos orbe britannos. Если верить легенде, — а это ведь форма истории такая же достоверная и такая же лживая, как и всякая другая, — то Кольгрим, осажденный бретонцами в Йорке, получил помощь от своего брата Бардульфа-саксонца только благодаря поэзии; благодаря ей король Авлоф проник в лагерь Ательстана, а Вербург, принц Нортемберлендский, освобожден уэльсцами, чем и объясняется, как говорят, происхождение кельтского девиза принца Уэльского: «Ich dien»; благодаря ей Альфред, король английский, восторжествовал над Гитро, королем датским, а Ричард Львиное Сердце вышел из лозенштейнской тюрьмы; Ранульф, граф Честер, подвергшийся нападению в своем замке Ротлан, своим спасением обязан вмешательству менестрелей, свидетельством чего служила привилегия, которой менестрели, находящиеся под покровительством лордов Дальтон, пользовались еще при Елизавете.

Поэт имел право обличать и угрожать. В 1316 году, в троицын день, когда Эдуард II вместе с пэрами Англии сидел за столом в большом зале Вестминстерского дворца, в дверях появилась женщина-менестрель верхом на лошади; она объехала зал кругом, приветствовала Эдуарда II, громким голосом предсказала миньону Спенсеру, что он будет повешен и оскоплен рукой палача, а королю, — что его пронзят раскаленным железным прутом; положив перед ним на стол письмо, она удалилась, и никто ей ничего не сказал.

На празднествах менестрели шествовали впереди священников, и им оказывали большие почести. В Эбингдоне на празднике святого Креста каждый из двенадцати священников получил по четыре пенса, а каждый из двенадцати менестрелей — по два шиллинга. В Мэкстокском монастыре был обычай угощать менестрелей ужином в зале, украшенном росписью, при свете восьми толстых восковых свечей.

Чем дальше мы подвигаемся к северу, тем гуще туман, и кажется, что по мере того, как он сгущается, растет и значение поэтов. В Шотландии оно огромно. Если что-либо и превосходит легендарную славу рапсодов, то это только легендарная слава бардов. Во время нападения Эдуарда Английского триста бардов защищают Стерлинг, так же как триста героев защищали Спарту, и у них есть свои Фермопилы, равные Фермопилам Леонида. У Оссиана, существование которого совершенно достоверно и реально, был плагиатор; это бы еще ничего, но плагиатор не ограничился тем, что обворовал его, он его еще и обесцветил. Знать Фингала только по Макферсону — все равно, что знать Амадиса только по Трессану. В Стэффе показывают скалу поэта, Clachan on bairdh, названную так, по словам многих знатоков древности, задолго до того, как Вальтер Скотт посетил Гебриды. Это Кресло барда — большой утес с углублением, как бы приглашающий гиганта сесть; он находится у входа в пещеру. Вокруг него только волны и тучи. За Clachan on bairdh высятся сверхчеловеческие геометрические формы: нагромождение базальтовых призм, беспорядочное смешение колоннад и волн — таинственное, пугающее сооружение. Возле Кресла барда тянется Фингалова пещера; море разбивается здесь, прежде чем войти под устрашающие своды. Вечерами начинает казаться, будто видишь в этом кресле облокотившуюся фигуру; это призрак, говорят рыбаки клана Мэкинонс; и никто не смеет, даже среди бела дня, подняться к этому страшному креслу, ибо с представлением о камне связано представление о могиле, а на кресло из гранита может сесть лишь человек, явившийся из тьмы.

Мысль — это сила.

Всякая сила есть долг. Может ли в наш век эта сила пребывать в покое? Может ли этот долг закрывать глаза? И время ли сейчас искусству разоружаться? Менее чем когда-либо. Благодаря событиям 1789 года человеческий караван достиг высокого плоскогорья; перед ним открылись широкие просторы, искусству стало больше дела. Вот и все. Всякому расширению горизонта соответствует просветление сознания.

Мы еще не у цели. Еще далеко до согласия, сгустившегося в блаженство, до цивилизации, обобщенной в гармонию. В восемнадцатом веке эта мечта была столь отдаленной, что казалась преступной; из-за нее аббата Сен-Пьера выгнали из Академии. Это изгнание кажется чересчур строгой мерой для эпохи, когда даже Фонтенель увлекался пасторалями и Сен-Ламбер сочинял идиллии, угождая вкусам дворянства. Аббат Сен-Пьер оставил после себя одно слово и одну мечту; слово придумал он сам — благотворительность; мечта принадлежит нам всем — братство. Эта мечта, приводившая в бешенство кардинала де Полиньяка и вызывавшая улыбку на губах Вольтера, прежде исчезала в тумане невероятного; теперь она ближе, но пока все еще недосягаема. Народы, эти сироты, потерявшие свою мать, еще не схватились рукой за край платья, облачающего мир.

Вокруг нас еще слишком много рабства, софизмов, войны и смерти, чтобы дух цивилизации мог отказаться от какой-либо из своих сил. Еще не совсем рассеялось божественное право. То, что было Фердинандом VII в Испании, Фердинандом II в Неаполе, Георгом IV в Англии, Николаем в России, еще витает над нами. Их призраки еще парят в воздухе. Эта мрачная стая подстрекает с высоты носителей корон, которые сидят, склонив голову на руки, погрузившись в зловещие размышления.