Антология современной уральской прозы - Владимир Соколовский

...пока мадам в битых молью драконах сандалит маршрут из комнаты на террасу, прихватывая шотландку потолка... шатаясь из угла в угол — астролябией, с наскоком на стену, как на кокотку — царап с нее паутинку, выдирает локон пыли — и тоже в хохот... И из книг навытяжку — голубой том, первый... ах, разве может он — последним?! И раскрыв на террасе — на перила, в забвения... а взамен — подножный папирус, но тоже не развит в новые похождения. К коим лучше — папироса, драконовы веяния... а ну, огнедышащие, несите меня, как огонь — к другим людям... на юг, к морю! И с досадой вычеркнув гул и плеск из-за дома — опять у перил, вылавливая пир из чужого сада, восхищаясь его неотступностью... подражательством... чему?

Будь мне пусто — пиру!

И немеркнущей мелкосидящей за пиром птице — вот-вот вспорхнёт! Поднимают за надкусительницу пунши — в гром! И разбросив ломти улыбок, выторговывают тот и этот мёд — и медовый месяц, и миндальный орех — в аргусовы глазницы небесной посудины.

А медовая-бедовая белокурая кума заливает, как девка, заливаясь над повадившейся к ней речью — вкрадчивым черепашьим черпачком к чистокровной реке, ах, ваша земноводная, приземистая... над миндальничающими небесами, будто так ей, хозяйке, — тьфу! — подпустив дымком, покрыть с пригарью то и это — и явить время-пир, время-мёд... золотистого мёда струя... так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела... что и мечет с искрой — щедроты: из ниоткуда, из садов души!

А на пинту воображения — едкую, как луковица часов, террасу: куковать... и стрельчатый, как часы, душный сад, уносящийся стрелой — от случайного гостя к мелкой землемерше-кукушке. И, вслушавшись в зуммер, в оракул — сколько осталось земли? — помечают: серый шестистопный амфибрахий. И, суммируя образ часов: лук, стрелы, ветреность и летучесть... навиваются из кольца в кольцо, бьют навылет... — попутно доказывают: часы — несомненно, Амур.

Там, за туманными амфибрахиями, — и пропащий город или сюжет... не оттого ли пропащий, что — иллюминации, фейерверки? И воспламеняем города, как сердца, — один от другого — в факелы!

Ку де метр! — да, французское наблюдение, в этой их ослепительной карусели... каковую навечно запишет тот французский маркиз благородной души, надушенный счастливчик, летящий с Гостем из одного конца мира, то есть войны — в другое её начало, стремглав — сквозь метели страниц, лавируя санным полозом меж качающихся государств — на дальнее пламя кульминации, Франции... Тот счастливчик-маркиз — в дезабилье... в мёрзлых клочьях с тиснением Смоленской дороги, обмороженный мим... постригшись в мимолётность — увернувшись от пущенной часами стрелы, пролетая с Гостем по пламени — то есть по свету: из одного дня — в другой, на вспыхнувшее светило... оттаивая, растаяв... от застольной грации — или Талии? — глазурованной под ведущие блюда...

«Я заметил одну даму из Эйзенаха, сидевшую близ примаса. При обращении к ней её называли не иначе, как именем какой-нибудь музы. «Клио, передать ли вам то-то», — спрашивал её примас, на что она просто отвечала да или нет, — Талейран. — На земле она звалась...»

Так о застолье, ваша светлость маркиз, ваше коленкоровое почтовое ухо для наших крылатых реплик — лучше я до конца кампании буду есть руками, чем оставлю русским хоть одну вилку с моей монограммой! — некто N... ах, маркиз, от крыла до крыла унизанный пишущим инструментом, но не пронзающий высочайшего убранства огня, его возрастных метаний...

В этой чёртовой карусели... О, чёрт! — в этой чёртовой неразберихе мы никак не могли узреть поджигателей — кто эксцентрики? — начисляя ведомство пиротехникой — неразберихе. С вами Бог, неужели... верить — ибо абсурдно? Эй, скорей потушите свои горящие головы, господа, нынче в моде не петухи, а шляпы! Вы нас так поразили, золотые лисы, что наше поражение...

Императорский комментарий: на балагане военных действий. Браво! К чему ж вы сжигаете ваши дороги?! Что сиим разухабистым предрешениям — Великая Армия, из дьявола выколотят всю коллизию! Выбросьте пламя из головы, мсье... или — головы из пламени. Да хоть в корзину!

«Из поджигателей, которых предали суду, одни были казнены, а другие оставлены в тюрьме, по выражению императора — как несчастные жертвы своего повиновения начальникам и приказам взбесившегося безумца...» «Этот пожар, — прибавил он, — безумие, которым безумец мог хвастать в тот день, когда он зажёг огонь, но в котором он назавтра раскаялся...»

Вариант: «Так как господа варвары считают полезным сжигать свои города, то надо им помочь... — единственный раз я слышал, чтобы император отдавал подобные приказы.» (Коленкур. Мемуары).

И — пирующий сад: вы переборщили борщ петухами! Перепетушили осень и надставили её золотыми охотными лисами — до ноября... Вот Немезида-зима, которой меня пугали! Чьи изуверства в меня вбивали наглухо... — и глядя в солнечное око под ломкой вздёрнутой ветвью на лисьем меху: будут заклинать огнем, что это Москва! Есть землю! Оставьте горелую краюху — где жить... ваши бородатые анекдоты — брадобреям с национальной бритвой... Москва. Это Фонтенбло! Осень хороша — доминантой неба, а материальность душеполезно убывает. Вдруг — всё прозрачно! Вышелушиваются знаки — иного, стигмы: его господство! Осень — прозрачный намёк на другую реальность... На Фонтенбло?

Вариант: осень как всё преходящее есть только символ... Ваша материя — наше шитьё заматерелого умозрения... Не поджечь ли пуншик — несравненной меткостью пламени? Меткое, как нонсенс... как время... его меткое воплощение. И города, один от другого, занимаются бушующим временем. Эй, зачем вы раздуваете в городах время? — и вспыхивают пылкими его языками, арками, мостами, пролётами — вечными переходами в будущее... или вечной отсылкой в прошлое... Зачем вы раздуваете в городах нонсенс?

И с вашей кремлёвской колоколенки, околачивающейся на нашем бивуаке, достукалась... длинные голоса в пиру: срываю трефовый стоп-кран — крестовый трофей! А вы — крестовый поход?! Вечно вы... уксусник. Мм, туз... гениальный ходок, но дорожки — таки избиты... гениальный эпигон! Пуншу — бочку, трирему, меня першит с ваших слов! Если я увлёкся Шутницей и разорвал мир темнотами маскерадов... возвращаю ему прелестную ясность — Моим Словом!.. Но ваше пламенное — опять побьют на цитаты! Речь великого космополита — как речь посполита — обречена на расчленение...

И каким чёртовым колесом ни катит туманный сад, и какие ни проигрывает пиры... с соседней террасы видно — только следствие, результат: Вечная Победа... о, конечно — вечная! — неважно, чья...

Но пред падающей башней вечернего света мадам осеняет: моя потребность в видимом... но в прочих пейзажах не меньше видимости и без моих взысканий. Вариант: спешу одарить их видимостью (как тот щедрый маркиз, перистый архиплут... плутарх, увитый вашей великолепной витой)... Особенно — остров в чёртовом полушарии... самый святой.

Вы правы, генерал... пардон, Сир, лишь пером завоюешь мир! Но как ввернул один толерантный хромой — блестящий расстрига: на перьях не усидишь, желчно переострили... ваш остров! Отвергаю, как ордалию. И чтобы достойно осветить его, Ваша Тень, нужен свет... и, ваша верная тень, отлетаю на свет... что так насыщает тени — грешен, гелиофит!

И ничто их так не чернит, мой перелётный! Кстати, наша высокопоставленная ля ви ещё не закрыта...

Увы, мой бедный маленький кумир сошел с пьедестала, — как заметил тот блестящий хромой — романтическая душа: князь... лорд? Всё кончено! Вчера венчанный владыка, страх царей земных, ты нынче — облик безымянный! Так низко пасть — и быть в живых!.. Виноват, Сир, не тот пассаж — пассаты... но больше с вами не случится Истории — увожу... а, вот: это выжмет слезы расплавленного металла из глаз Сатаны! Славный вождь! Прощай, прощай... Разве ваша э-э... что, заметил наш хромающий шутник, уже не событие — так, новость... vixerunt! Но клянусь, вы бессмертны — как одический жанр... как арлекинское солнце, выкроенное поэтом из вашей пурпурной мантии...

Спаси вас Бог, если вы — о терновом венце, до сих пор недостающем моему урожаю... он стоит Парижа! Ветер вывернул наизнанку и полушария — и одические страницы сбившихся с ноги острословов... сбившихся с ног слепцов, повязанных не убывающей материальностью, а... сын мой, да не обуревает вас море!..

Но, маэстро, какие бури кроме славы — если я везу жизнь Цезаря и его фортуну?!

Наконец-то мадам выносит соломенную обузу из сада, непродуманного — до города, редуцированного — в остров... чья пустота отныне представляется — мне, а некто, обнаруживший пропавший город Шлиман... и всё, что пропало, конечно, обнаруживает, что — всё пропало!

Во всяком случае — сад, и немедленно наполняет несуществующий — рассыпным строем деревьев, взметнувших фанфары и зазеленевшие сабли — гренадерами, егерями, ах, вольтижёрами... Возвращение из реальности блудных деревьев, высоких, как видимые в южном саду события — гиперболические и стремительные... как колоннада на взморье, осыпающаяся сквозь зеро мгновения — в прошлое, осыпанная взмахами шёлковых маков... да, за домом — конечно, постфактум — море, и в подержанной солнцем перспективе — заморыши мачт...