Антология современной уральской прозы - Владимир Соколовский

Бонжур, мадам... то есть мам-мм... Вы это мне? Вы серьёзно? О, не менее, чем пардон, мсье, или — честь королю! Действительно, ваш м-мм... легковес апеллирует пронзительными явлениями предметов! Неужели — каждодневно? Ах, нет, шесть дней... и увидев, что это хорошо, в день седьмый почил от дел своих... Он, ясно, будет э-э... Почему — будет?!..

Но из разверстой души барышни уже порядочно бежало тело, вскипевшее молоко с земляникой, и весьма унеслось, эй, ловите мою фигуру умолчания! — и гонит, и гонит по ветру пяту, но одежды — и те льнут не к ней, а к ветру.

Её знает весь представившийся ей круглым город — она из тех сумасшедших тружеников, что до темноты вьют из улиц корзины странствий, вплетая в улицы небылицы, как розы в конские гривы, или клеят кульки, коробки — с важностью, будто — дворцы, и, должно, настряпали целый город, каковой вам клянётся — у ней не больше сыночка, чем в ридикюле, а согласно иным натуралистам — уже и... сынок, недоступный взорам толпы, как император! И с кем в подручных его осветить? Вприглядку с пролетающим виночерпием Ганимедом? С золотым дождём? С ёлочными игрушками? И её зовут... разумеется, несущественно — Коломбина или какая-нибудь Жозефина в локонах из перезревшей подушки... Или — положив руку на пустейшую голубую птицу, как на свой ридикюль, божатся, что их имя — Мария. Или — Магда? Правда, утром её соловей — язычок-синеуст — клеит стол, и ему недосуг — поддерживать жизнь сыночка, но уж вечером она — непременно: скок в барабанные башмаки, шмыг на улицу... но этой птице, бегущей за языком, гоните вместо сынка — золотую внучку! Гоните, гоните — у-лю-лю! — косматая Магда, метущая по сусекам улицы — золото... и прибавьте к находкам анютины глазки, что видят тако-о-е... и волшебную палочку. Добрый вечер, добрые дети! Вы, как всегда, не видели мою путешественницу? Я-то несомненно найду, а вы найдите, что ваши цветущие лица стремительно заглушает школьный урок, скорей выпалывайте — веселитесь, веселитесь!

Этот ускользающий сюжет...

Почему, чёрт возьми, в любом обществе я вечно пристроюсь к меньшинству? — Магда, вдруг, случайному гостю на террасе. Между волосных, как танцульки, детей — к парочке непочатых рохлей, о, я уж после выпустила пар. От патроната усов над пластронами и иконостасами — над апломбами! — занесёт в рост на дамскую половину, похеренную всеми отцами! От мужних пав — в неразобранные, а то, как Ганновер, перехожу из рук в руки. Разумеется, императорские. Я существую на чужом слове. Или чужое скорей вам удостоверит, что я есть и влачу?.. Да ниспошлёт Господь всем, кому не дал детей, — хоть внуков!.. Что — война, в которую вы ввязались, вам тоже свидетельствует ваше абсолютное участие в деле?..

И рассеянно — гость: — Уместней мир? Который из пойманных — амьенский, тильзитский? Вертящийся меж двух огней: жизнь и смерть — всего двусмысленный, внятный? — как ваш слащавый жасмин, чьи неверные выкресты при напустившемся солнце ходят в красных, а с морем гусарят в голубых. Или мир, что вертится меж огней, горящих — в каждой божьей безделице? И настичь бы — хоть на сейчас — хоть этот сад... в коем я собираюсь за море. Я привык обращаться не к минутному саду, но — в будущее и прошлое, посему — напыщенно... И вам кажется естественным, а не кажущимся — мир? Слепящий, ускользающий, лгущий — сюжетом... в который так метим попасть — хоть шутихой жизни. Или — сберечь жизнь? Что касается меня, господин главнокомандующий, то если предложение, которое я имею честь вам сделать, может спасти жизнь только одного человека, я буду больше гордиться заслуженными таким образом мирными лаврами, чем печальной славой военных успехов, — как писал Наполеон эрцгерцогу Карлу... — и длинный вздох — по саду, тряхнув из зелёного миллиона ушей закатившиеся капли солнца. Я желал блеснуть моим трудом. Моей блестящей запальчивостью — дотла... до последнего слова, чьё сожжение тоже превращается в слово... вечное — Предпоследнее.

И Магда опять — в растрёпанном томе на перилах, даже буквы им выстроены — в каре! Преувеличенные южные дали — инакомыслящие, другие, где — слепым пятном... неужели он — в самом деле..? Слова! Но гротескная представительность детали — вещной обшивки — сверкнувшего штыком и ускользнувшего главного... ястребиная чёткость окраин — достоинство не Магды, но чужого ока, скажите-ка, все — под его присмотром — как под Создателем! Но вытягивающийся оттуда — манией преследования — сквознячок, несущий золотую копоть со светилен-цитрусов... Но — эпитеты, тропы, что от собственной необязательности — царапаются и кусаются: маскерадный мелочный рост гостя, нечто вроде — пять футов два дюйма, или шитая белыми нитками бледность... тщедушие, положенное широким мазком под скулу... И в пику саду — каштановый, спутавшийся с павшим солнцем начёс — на стойкий ворот: собачьи уши — в пику испанским собакам... Или неукротимые пальцы, шатающиеся по столу — оттрепать ухо чашке, как рубаке-ветерану... рубаке-ложке... и горб на среднем — неисправимая наклонность к перу... по имени Эспадон... и править, и отличить на полях итальянской бранью, а в строчку влепить аттицизм — или вымарать из истории... — бессмертные изваяния букв — и колченоги-граффити с чужих перил...

Кстати, на этой странице: последней... на сегодня? — гость — золотая сердцевина жизни, от тридцати, вдруг приснилась мне — сном! Я рассчитывал пустить её цыганкой-каруселью — по свету, как по базарной площади... Или — блестяще накручиваться Одеоном на свои всем известные представления... а пробудиться — в том мёрзлом задворке — деревне Мизерово... но — мимолётная ночь!

И у Магды — подозрение, что царишь не в собственной жизни, но служишь — в чьей-то: нищим смотрителем... и — за голову: ч-чёртов аккордный труд! — бьют расстроенный свадебный рояль — в вороньи щепки! И, взвившись пронзительным трауром — над киверами сада, бросаются чёрной оспой на потёкшее в аут солнце. Аут Цезарь, аут...

И — налегке — теперь же даруем всем снисходительность: — и в тридцать пять ещё можно, — щедро: почему нет? А что вы затевали? Разнузданный Карфаген, Персию, Индию... Или в Индию снарядим казачков?..

Но клянусь вашими драгоценностями, мне — тридцать, а не... у вас нет, а у меня есть — тридцать!..

Нашли себе возраст — тридцать пять и... не смущайтесь, — наполеоновские планы? — под реплику гостя: вулюар с’э пувуар, — продувая папиросу смехом и не интересуясь, что он успел, а кого, жаль, не вздёрнул на карусели, как дерьмо в шёлковых чулках... но — нападение мелочи... почему всегда — мелочь?! Кружение окраин... Хотя, узнав впоследствии сюжет, конечно, спохватится — распахнуть взоры, чёрт с вами, скорей швыряйте — до последнего чеканного профиля! — на память, что живём... (Вариант: неужели ваше прекрасное величество не подарит мне свой портрет? — Ну разумеется, ловите! Говорят, я чертовски похож на эту золотую миниатюру: на этот наполеондор...)

И рассеянно — гость: — То-то кому-нибудь хлопот, наваляв стишок — в поэты! Так поминутно втаскивать себя за волосы в Судьбу? И откуда ни возьмись — новая Прекрасная Елена, хоть трижды святая... А если здесь и сейчас я — проездом: на войну, за море — значит...

И в том же стиле — пора, пора! Возможно, настигшая пальцы гостя — на чашке. Или — затянувший хрупкое тремоло шантажа предмет наконец вычёркивает из неопределённости, как из угла, свою ломоту в чужих суставах — и страсть хлопушки к повторению оглушительных эффектов — до эффекта вечности, и к правке (генеральской выправке) Слова...

(Оторвавшись от завтрака: — О, великий мсье Гёте, я так рыдал над вашим романом, что утопил его в слезах, это бессмертная утопия! Жаль, что не ознакомлюсь с «Фаустом». Вы медлительны! — он поболтал со мной о том, о сём — о любви, о роке, об Истории, как вы находите, мсье Гётт, мсье Бог? — повторяя мои ответы в выражениях более неустрашимых, чем позволил бы себе я...)

И — о претворяющих тот и этот божественный образ — в отрезанный ломоть своей плоти, запуская по водам — к далеким от нас святошам, воссиявшим с сервиза островов... верней — чем пускать по водам сервиз (по скончании завтрака... по истечении кофе...) — не лучше ли...

В общем, ради лучшего мира — от паломников: об пол — и вдребезги!

Поклон.

И синий, складчатый занавес моря.

С блеском преломиться — в повторении... и пуститься — солнцем — в новый заход: все пути ведут — к бывшему! И склонность солнца — к найденной однажды красной линии... и южный город, повисший в стихийном соответствии веток — лекалу пропащей улицы (отметка, крап досужего прохожего... прошедшего!)... мелькнувший в разрезе двора, татуированного синими голубками, в цейтноте набережной, оторвавшейся осенним этюдом — от неповоротливого камня домов и приблизившийся к ускользанию... и в прочей детали, раскатившейся по миру, как хохотом по базару — четвертные-чеширские пасти тыкв... Южный город существует — в повторениях.