Собрание сочинений - Иосиф Бродский

Science Fiction

Тыльная сторона светила не горячейслезящих мои зрачкиего лицевых лучей;так же оно слепит неизвестных зевакчерез стеклянную дверьс литерами ЕФАК. [50]

Лысеющий человек – или, верней, почти,человек без пальто, зажмуриваясь, к пятилитрам крови своей, опираясь настойку, присоединяет полный стакан вина.

И, скорбя, что миры, вбирающие лучисолнца, жителям ихвидимы лишь в ночи,озирает он тень, стоящую за спиной;но неземная грустьбыстротечней земной.

Акростих [51]

Ударник снов, отец Петра,Фигурой – бог, в костюмах узкихЛюдей, бутылок, женщин русскихЯзон – но и знаток нутра!Нагана мысленный носитель,Духовных ценностей спаситель, -Увековечь его, Пракситель!

Песня о Красном Свитере [52]

Владимиру Уфлянду

В потетеле английской красной шерсти яне бздюм крещенских холодов нашествия,

и будущее за Шексной, за Воркслоютеперь мне видится одетым в вещь заморскую.

Я думаю: обзаведись валютою,мы одолели бы природу лютую.

Я вижу гордые строенья с ванными,заполненными до краев славянами,

и тучи с птицами, с пропеллером скрещенными,чтобы не связываться зря с крещеными,

чьи нравы строгие и рук в лицо сованиесмягчает тайное голосование.

Там в клубе, на ночь глядя, одноразовыйперекрывается баян пластинкой джазовой,

и девки щурятся там, отдышался чтобы я,дырявый от расстрелов воздух штопая.

Там днем ученые снимают пенку с опытов,И Файбишенко там горит звездой, и Рокотов,

зане от них пошла доходов астрономия,и там пылюсь на каждой полке в каждом доме я.

Вот, думаю, во что все это выльется.Но если вдруг начнет хромать кириллица

от сильного избытка вещи фирменной,приникни, серафим, к устам и вырви мой,

чтобы в широтах, грубой складкой схожих с робою,в которых Азию легко смешать с Европою,

он трепыхался, поджидая басурманина,как флаг, оставшийся на льдине от Папанина.

Памяти профессора Браудо

Люди редких профессий редко, но умирают,уравнивая свой труд с прочими. Землю роютлюди прочих профессий, и родственники назавтравыглядят, как природа, лишившаяся ихтиозавра.

Март – черно-белый месяц, и зренье в мартеприспособляется легче к изображенью смерти;снег, толчея колес, и поднимает воротбредущий за фотоснимком, едущим через город.

Голос из телефона за полночь вместо фразыпо проволоке передает как ожерелье слезы;это – немой клавир, и на рычаг надавишь,ибо для этих нот не существует клавиш.

Переводя иглу с гаснущего рыданья,тикает на стене верхнего «до» свиданья,в опустевшей квартире, ее тишине на зависть,крутится в темноте с вечным молчаньем запись.

Разговор с небожителем

Здесь, на земле,где я впадал то в истовость, то в ересь,где жил, в чужих воспоминаньях греясь,как мышь в золе,где хуже мышиглодал петит родного словаря,тебе чужого, где, благодарятебе, я на себя взираю свыше,

уже ни в комне видя места, коего глаголомкоснуться мог бы, не владея горлом,давясь кивкомзвонкоголосой падали, слюнойкропя уста взамен кастальской влаги,кренясь Пизанской башнею к бумагево тьме ночной,

тебе твой даря возвращаю – не зарыл, не пропил;и, если бы душа имела профиль,ты б увидал,что и онавсего лишь слепок с горестного дара,что более ничем не обладала,что вместе с ним к тебе обращена.

Не стану жечьтебя глаголом, исповедью, просьбой,проклятыми вопросами – той оспой,которой речьпочти с пелензаражена – кто знает? – не тобой ли;надежным, то есть, образом от болиты удален.

Не стану ждатьтвоих ответов, Ангел, поеликустоль плохо представляемому лику,как твой, под стать,должно быть, лишьмолчанье – столь просторное, что эхав нем не сподобятся ни всплески смеха,ни вопль: «Услышь!»

Вот это мнеи блазнит слух, привыкший к разнобою,и облегчает разговор с тобоюнаедине.В Ковчег птенец,не возвратившись, доказует то, чтовся вера есть не более, чем почтав один конец.

Смотри ж, как, наги сир, жлоблюсь о Господе, и этоодно тебя избавит от ответа.Но это – подтверждение и знак,что в нищетевлачащий дни не устрашится кражи,что я кладу на мысль о камуфляже.Там, на кресте,

не возоплю: «Почто меня оставил?!»Не превращу себя в благую весть!Поскольку боль – не нарушенье правил:страданье естьспособность тел,и человек есть испытатель боли.Но то ли свой ему неведом, то лиее предел.

Здесь, на земле,все горы – но в значении их узком -кончаются не пиками, но спускомв кромешной мгле,и, сжав уста,стигматы завернув свои в дерюгу,идешь на вещи по второму кругу,сойдя с креста.

Здесь, на земле,от нежности до умоисступленьявсе формы жизни есть приспособленье.И в том числевзгляд в потолоки жажда слиться с Богом, как с пейзажем,в котором нас разыскивает, скажем,один стрелок.

Как на сопле,все виснет на крюках своих вопросов,как вор трамвайный, бард или философ -здесь, на земле,из всех угловнесет, как рыбой, с одесной и с левойслиянием с природой или с девойи башней слов!

Дух-исцелитель!Я из бездонных мозеровских блюдтак нахлебался варева минути римских литер,что в жадный слух,который прежде не был привередлив,не входят щебет или шум деревьев -я нынче глух.

О нет, не помощьзову твою, означенная высь!Тех нет объятий, чтоб не разошлиськак стрелки в полночь.Не жгу свечи,когда, разжав железные объятья,будильники, завернутые в платья,гремят в ночи!

И в этой башне,в правнучке вавилонской, в башне слов,все время недостроенной, ты кровнайти не дашь мне!Такая тишьтам, наверху, встречает златоротца,что, на чердак карабкаясь, летишьна дно колодца.

Там, наверху -услышь одно: благодарю за то, чтоты отнял все, чем на своем векувладел я. Ибо созданное прочно,продукт трудаесть пища вора и прообраз Рая,верней – добыча времени: теряя(пусть навсегда)

что-либо, тыне смей кричать о преданной надежде:то Времени, невидимые прежде,в вещах чертывдруг проступают, и теснится грудьот старческих морщин; но этих линий -их не разгладишь, тающих как иней,коснись их чуть.

Благодарю...Верней, ума последняя крупицаблагодарит, что не дал прилепитьсяк тем кущам, корпусам и словарю,что ты не в мастьмоим задаткам, комплексам и форамзашел – и не предал их жалким формамменя во власть.

Ты за утратугоразд все это отомщеньем счесть,моим приспособленьем к циферблату,борьбой, слияньем с Временем – Бог весть!Да полно, мне ль!А если так – то с временем неблизким,затем что чудится за каждым дискомв стене – туннель.

Ну что же, рой!Рой глубже и, как вырванное с мясом,шей сердцу страх пред грустною порой,пред смертным часом.Шей бездну мук,старайся, перебарщивай в усердьи!Но даже мысль о – как его! – бессмертьиесть мысль об одиночестве, мой друг.

Вот эту фразухочу я прокричать и посмотретьвперед – раз перспектива умеретьдоступна глазу -кто издалиоткликнется? Последует ли эхо?Иль ей и там не встретится помеха,как на земли?

Ночная тишь...Стучит башкой об стол, заснув, заочник.Кирпичный будоражит позвоночникпечная мышь.И за окномтолпа деревьев в деревянной раме,как легкие на школьной диаграмме,объята сном.

Все откололось...И время. И судьба. И о судьбе...Осталась только память о себе,негромкий голос.Она одна.И то – как шлак перегоревший, гравий,за счет каких-то писем, фотографий,зеркал, окна, -

исподтишка...и горько, что не вспомнить основного!Как жаль, что нету в христианстве бога -пускай божка -воспоминаний, с пригоршней ключейот старых комнат – идолища с ликомстарьевщика – для коротанья слишкомглухих ночей.

Ночная тишь.Вороньи гнезда, как каверны в бронхах.Отрепья дыма роются в обломкахбольничных крыш.Любая речьбезадресна, увы, об эту пору -чем я сумел, друг-небожитель, спорунет, пренебречь.

Страстная. Ночь.И вкус во рту от жизни в этом мире,как будто наследил в чужой квартиреи вышел прочь!И мозг под током!И там, на тридевятом этажегорит окно. И, кажется, ужене помню толком,

о чем с тобойвитийствовал – верней, с одной из кукол,пересекающих полночный купол.Теперь отбой,и невдомек,зачем так много черного на белом?Гортань исходит грифелем и мелом,и в ней – комок

не слов, не слез,но странной мысли о победе снега -отбросов света, падающих с неба, -почти вопрос.В мозгу горчит,и за стеною в толщину страницывопит младенец, и в окне больницыстарик торчит.

Апрель. Страстная. Все идет к весне.Но мир еще во льду и в белизне.И взгляд младенца,еще не начинавшего шагов,не допускает таянья снегов.Но и не детьсяот той же мысли – задом наперед -в больнице старику в начале года:он видит снег и знает, что умретдо таянья его, до ледохода.

* * * [53]