Заброшенный в природу - Милен Русков

Выкурив сигариллу, я позвал Хесуса и сообщил ему о смерти доктора. Он захотел увидеть доктора, и я повел его в спальню. Придя в себя от неожиданного известия, Хесус заторопился к дочерям доктора, чтобы сообщить о случившемся.

— Не спеши, — сказал я ему. — Я хочу, чтобы ты оставался здесь, пока я отпечатаю некрологи, а потом пойдешь к дочерям доктора и сообщишь им о его смерти.

— Но это будет не раньше вечера, — возразил он. Было видно, что он удивлен, поскольку не понимал, что происходит.

— Нет, некрологи будут готовы раньше, — сказал я ему. — Может быть, сразу после обеда. Тогда и пойдешь к дочерям.

— Но, сеньор… — снова начал Хесус.

— Слушай, Хесус, — твердо сказал я ему, глядя прямо в глаза. Тут у меня появилось чувство, что доктор смотрит откуда-то сверху и посмеивается, поэтому я дернул Хесуса за рукав и вытащил его в коридор. А когда мы вышли, опять сказал ему:

— Слушай, Хесус. Ты ведь хочешь продолжать работать кучером, правда? В противном случае сейчас, когда доктор умер, что ты будешь делать?

— Не знаю, сеньор, — ответил Хесус.

— Все может остаться по-старому, — продолжил я, — лишь с небольшими изменениями. Ты сохранишь свою работу. Твои жена и дети не будут голодать, все останется, как прежде. Только послушай меня и сделай, как я прошу. Ты понял?

— Что я должен сделать, сеньор? — спросил Хесус, вконец растерявшись.

— Просто побудь здесь, пока я тебе не скажу идти. Я отпечатаю некрологи, а когда вернусь, ты пойдешь к дочерям доктора. Все будет готово до обеда, самое позднее — к вечеру. Просто побудь здесь и никому не сообщай о смерти доктора.

— Хорошо, сеньор, — сказал Хесус.

Вот так всегда. Когда чему-то суждено случиться, оно обычно начинается легко и просто.

Я снова вошел в кабинет доктора и открыл коробку, в которой он оставил деньги на похороны. Я взял те, которые он отложил для печати некрологов. У меня также были деньги, которые предназначались для объявления, которое хотел дать я. Итак, все готово. Я похлопал себя по карманам, чтобы проверить, всё ли на месте и вышел из кабинета. Хесус продолжал стоять в коридоре.

— Я пошел, — сказал я ему. — Отпечатаю некрологи и одно объявление, которое касается лично меня. Ты сиди здесь и жди, когда я вернусь.

— Хорошо, сеньор.

Спустя минуту я уже шел по улице.

Меня встретила утренняя прохлада. Рассвело, и свежий воздух придал мне силу и бодрость. «Хорошо, что доктор умер на рассвете, — подумал я, — словно специально так сделал. Если бы он умер вечером, мы бы не смогли отложить сообщение о смерти до следующего вечера и должны были бы сообщить его дочерям. А так в моем распоряжении целый день».

Севилья встает рано, и на улицах уже было много людей, отправлявшихся по своим делам. Меня обогнало несколько телег, везущих товар на рынок. Тонкая желтая линия протянулась вдоль горизонта, предвещая солнечный день.

Уже на подходе к типографии, которая принадлежала сеньору Диасу, издателю «Народных мудростей», мне пришло в голову, что свое объявление и некролог я могу сочетать в одном тексте. Так я сэкономлю немного денег. Я быстро составил в уме новый текст. Когда я сказал сеньору Диасу, чего хочу, он сразу согласился.

— Как скажете, сеньор, — бодро отреагировал сеньор Диас. — Вы платите, мы печатаем.

— Вот именно! — сказал я и потрепал его по плечу.

Когда чему-то суждено случиться, оно всегда начинается хорошо. Наверное, сеньор Диас почувствовал мое нетерпение и сразу повел к наборщику. Он отдал ему лист с текстом, но мне сказал, что быстро не получится, и велел прийти в полдень. Потом он вышел, а я начал нетерпеливо ходить туда-сюда между наборщиками и печатными станками в другом конце помещения. Мне хотелось встать рядом с моим наборщиком и помогать ему набирать текст, но я не сделал этого, потому что знал, как это раздражает, когда кто-то стоит у тебя над душой, пока ты работаешь. Станки сильно гремели, и люди, которые переговаривались, выглядели странно — ты видишь их жесты, но ничего не слышишь. Словно находишься в приюте для немых. Нетерпение мое достигло предела. Я не выдержал и заглянул через плечо наборщика, чтобы увидеть его работу. Он набирал уже третью строчку и кивнул мне, как бы говоря: «Спокойно, сеньор, все будет сделано». Из-за зеркального расположения букв я с трудом мог прочитать набранное в первых двух строчках. Интересно, все ли выглядит так странно, когда набрано таким образом? Ощущение, что не ты придумал этот текст. Он выглядит весьма чужим и абсолютно невыразительным.

В общем, мне нечего было здесь делать. Пройдут часы, пока мастер закончит набор букв, а потом текст напечатают на каком-нибудь свободном станке. Инстинктивно, в благом порыве, я хотел было предложить наборщику сигариллу, но вовремя спохватился, что это еще больше замедлит его работу, и не стал. Затем вышел наружу. Как видно, прошло немало времени, потому что солнце уже стояло высоко и было жарко. Я остановился у двери в типографию и закурил сигариллу. Солнечные лучи приятно ласкали мое лицо, грели кровь, все тело расслабилось, я прикрыл глаза, выдыхая дым. «И чего я так завелся? — мелькнула мысль. — Чего я схватился за эту возможность, как утопающий за соломинку?» Я мог бы вернуться в Португалию, жениться, стал бы зарабатывать иным способом, например, мог бы заняться земледелием, как мой отец, отец моего отца и все родственники до него. Я бы мог поехать в Мадрид или Барселону и там найти работу. Меня бы взяли, ведь я еще молод. Я мог бы стать моряком и бороздить морские просторы. Надо мной бы всегда светило жаркое солнце и нежно, как сейчас, ласкало бы меня своими лучами. Древние правы — всем есть место под солнцем. Даже если оно спрячется на день, на месяц или даже на дольше, все равно когда-нибудь да покажется в небе. Такова его природа. Я мог бы сделать много других дел, пока еще молод.

Так ли это? Действительно ли я еще молод? Насколько молод? Ведь человек должен когда-то сделать выбор. Пелетье, разве не так? А выбрав что-то, уцепиться за это изо всех сил и следовать по узкой тропинке, от которой отходят сотни других — по широкому полю — и манят, и обещают, теряясь вдали. Через поле, через горы и долины и дальше к горизонту. Невозможно пройти по всем дорогам — мир слишком велик, а человек слишком мал. У него всего две ноги: в большинстве