Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного) - Евгений Сухов

По Европе ходили слухи, что принц расточителен и любит погулять, а значит, нуждается в больших деньгах. Он будет иметь и деньги и земли, если согласится принять покровительство московского государя. Утром во двор Ивана Васильевича прибыл посол, который сообщил на словах, что Магнус не отказывается от такой поддержки.

В знак особого расположения к датскому послу Иван Васильевич устроил пир. Народу набралось множество: бояре, окольничие, между ними засели матерые вдовы, а у самой двери дворяне и жильцы. Хозяева без конца поднимали кубки и заставляли посла с челядью выпивать до самого дна. Датский барон степенно поднимался из-за стола, кланялся на три стороны и глотал содержимое. Потомок викингов был белолиц, с густой светлой шевелюрой, которая волнистыми завитками спадала на его широкие плечи. Глядя на его могучую фигуру, сотканную из морского ветра и волн, верилось, что его бездонная утроба способна вместить в себя и бочку вина. Однако русский хлебосол нашел и на него управу: после двенадцатого кубка тот малость размяк, после семнадцатого барона стало клонить ко сну, а после двадцатого датский вельможа осоловел и скатился с лавки под стол.

Радости бояр не было предела. Остался доволен и государь — напоили-таки, черти! Только так и провожала челядь гостей с царского двора. Что это за веселье, если званый гость на своих ногах до дома дошел?

Пятеро дюжих рынд с трудом подняли тело великана на плечи и, сгибаясь в коленях, поволокли его, распластанного и бесчувственного, из трапезной.

Прерванный пир — это все равно что птица, сбитая на лету стрелой. Веселье продолжалось уже без датского посла.

Иван Васильевич гаркнул, и на его зов вбежали шуты и скоморохи, которые тотчас заполнили звоном бубенцов и звуками флейт всю трапезную.

— Пляши! Пляши! — орал самодержец, хлопая в ладоши. — Кто и умеет веселиться, так это русский человек! Устал я от этих степенных разговоров за столом, а по мне лучше веселье, да такое, чтобы рожу от смеха свело!

Привели девок, которые расселись между боярами и окольничими и звонким смехом отзывались на легкие шлепки и слабое потискивание. Иван посадил к себе Калису на колени и, не стесняясь, мял ее грудь, было видно, что эта ласка царя не всегда доставляла ей радость, и маленькие губки болезненно кривились.

Понацепив хари, шуты весело подбрасывали ноги, веселя государя и бояр, а потом карлицы стали изображать спесивого датчанина, когда он поднимался с кубком в руках.

Иван веселился все более.

— Вот она порода! Ее даже карлицы сумели рассмотреть. А спеси в бароне столько, что ка троих королей и одного царя хватит!

В центре стола сидел князь Репнин. Четвертый десяток он заседал в Боярской думе. Не по возрасту рано получил боярский чин, некогда был любимцем Василия Ивановича и жалован почившим государем волчьей шубой. Его время проходило не только в прохладных сенях Грановитой палаты, где обычно заседала Дума, он был отважным воином и на поле брани, сражаясь с польским воинством. Именно полк Матвея Репнина один из первых вошел в Смоленск, отвоевав у шляхтичей древнюю русскую землю. Вот тогда и был замечен молодой воевода великим князем: оклад получил изрядный, а еще тремя имениями под Москвой пожалован. Дважды он возглавлял посольство в Польшу, где добивался мира и возвращения остальных смоленских земель. Матвей Репнин привык к уважению, и окольничие издалека приветствовали именитого боярина. Князь прослыл аскетом, рано овдовев, он так и не женился, продолжая хранить верность усопшей супруге. Двое его сыновей уже начинали входить в силу и получили первый боярский чин. Матвей Репнин казался за царским столом чужим и напоминал пустынника, который, пробыв многие годы в одиночестве, случайно забрел на гулянье во время греховного Ивана Купалы да и остался, не ведая, что же делать. Задержаться — грех, да и уходить нельзя — кто же еще, как не святой путник, направит на праведный путь.

Иван Васильевич не отставал от скоморохов. Огромная лохматая харя скрывала великокняжеское обличье, и, всматриваясь в фигуру беснующегося царя, верилось, что сам диавол прибыл из преисподней на праздник, а карлики и карлицы бесенятами кружились вокруг самодержца. Звон от бубенцов стоял такой, что казалось, разверзлась земля, выпуская на поверхность шальную силу. Она уже проникла в комнаты дворца и грозила вырваться со двора на волю, чтобы разметаться по всему городу и заполнить дребезжащим звоном все улицы и переулки.

Вот тогда точно всей Москвой бес править будет!

Приставить к харе рога, а сзади хвост нацепить, и тогда самодержца от черта не отличишь.

Репнин заплакал. Слезы боярина вызвали недоумение даже у «чертей», и звон бубенцов ослаб.

— Что же ты печалишься, князь Репнин? А ну повеселись с нами!

Иван Васильевич, сорвав харю у одного из шутов, нацепил ее на князя.

От нового хохота зазвенели на столах братины, дзинькнули кубки.

— Матвей, ты бы не снимал харю, так и ходил бы с ней!

— Князь, к лицу тебе личина!

— Царь Иван Васильевич, за что же ты своих холопов верных позоришь?! — сквозь слезы причитал князь. — Или я не угодил тебе чем? Или службу свою нес неисправно? — глухо через маску раздавался голос князя.

Новый хохот заставил проснуться задремавших бражников, а в углах потухли свечи.

Матвей Репнин сорвал с лица маску и долго топтал ее ногами[64], как будто хотел расправиться с самим диаволом. Однако черт восстал в образе карлиц, которые взяли боярина в круг и, тыча перстами в его раскрасневшееся лицо, продолжали хохотать.

— Не государь ты, — продолжал боярин, — а скоморох всея Руси! Не землями тебе править, а шутов своих этой харей веселить. Будет тебе, Иван Васильевич, что в наследство детям передать, харю им оставишь, что на рожу нацепил.

Иван Васильевич сорвал в гневе маску с лица. Тишина вокруг.

— Это ты мне говоришь… холоп! — Голос самодержца срывался от ярости. — Мне?! Государю своему?!

Все произошло быстро — махнул царь Иван рукой, и Матвей Репнин рухнул замертво.

— Унесите князя, — распорядился самодержец, сжимая в руке кинжал, — всегда не любил, когда мне веселье хотят испортить.

Втихомолку бояре называли Ивана «неистовым», да и было отчего. Он становился все более раздражительным, нервным, не терпел возражений. Уже не находилось смельчака, кто решился бы прекословить самодержцу, и, собираясь во дворец, бояре не знали, возвратятся ли в родной терем. Хуже было не появляться на глаза государю вообще — вот тогда опала! От себя Иван всегда отпускал неохотно, и если кому из бояр представлялось отъехать хотя бы на ближнюю дачу, то готовили они государя к событию за неделю — писали челобитные, а там воля государя: отпустить или нет.

Вместо Думы государю становилось по душе всякое разгулье, в котором он готов был спорить на шапку Мономаха, что перепьет всякого, что не найдется того, кто сумел бы съесть больше него. А танцевал он так, что у любого иного отвалились бы ноги. И шутками Иван больше походил на посадского баловника: для смеха заливал боярам за шиворот вина, а под золоченые кафтаны именитым гостям велел подкладывать тухлые яйца.

Отодвинул царь от себя знатных бояр, чьи рода ни одно столетие подпирали московский стол, чьи корни уходили в века и составляли вместе с потомками Калиты единое древо — Рюриковичи!

Будто осерчал на них государь за то, что ни один из этих родов не уступал самодержцу в знатности (а Шуйские так и вообще от старшей ветви исходят), приблизил Иван к себе худородных, чьи отцы не смогли ступить даже на московский двор (а сейчас они в дьяки и окольничие выбились!). Вместо святых старцев и юродивых дворцовые коридоры заполнили скоморохи и шуты.

Не так все было при Анастасии Романовне, хоть и робка была царица, но государя могла на путь истины направить. Не криком брала, а лаской. Заглянет с улыбкой в сердитые глаза Ивана Васильевича и отведет беду от холопов.

Одно слово — Милостивая!

А как овдовел Иван Васильевич, так вообще более никакого удержу не знает: ни в питии, ни в бабах. Бояре со страхом во дворец заходят и крестятся так, как будто в преисподнюю решаются вступить.

А эти «шептуны» проклятые — нигде от них спасу не найти! Ни одно слово просто так сказано не будет — все до ушей царя-батюшки донесут!

Говорили меж собой бояре и тихо вздыхали:

— Все по-другому было бы, если бы оженился государь опять. И еще одно… мальцов-то поднимать нужно, как бы боярышни царевичей ни тешили, а только им материнская ласка нужна. Пускай женушка погладит иной раз по головке — и то хорошо! И государю легче станет.

Поговорят бояре, осмотрятся по сторонам — не видать ли где шептунов — и идут каждый в свою сторону.

Скоро боярам стало совсем невмоготу, и в одно из воскресений, после утреннего богослужения, они собрались в доме у Ивана Петровича Челяднина.