Самоцветные горы - Мария Семенова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На людей, их хозяев, тоже стоило посмотреть. Ещё как стоило! Наёмники, год за годом проводившие все свои дни среди свирепых питомцев, сроднились с ними настолько, что начали казаться чем-то вроде их человеческого отражения. И суть заключалась отнюдь не в удивительном послушании псов, этого-то как раз не было и в помине. Повиновение держалось скорее на силе. Вожак пёсьей стаи не был любим и уважаем собратьями, его просто боялись. Каждый из псиглавцев выглядел способным пресечь любую выходку малой своры, чьи поводки тянулись к железным кольцам на тяжёлом поясном ремне. А главарь определённо мог и умел задать трёпку каждому из своих подчинённых…
Восемнадцать мужчин выглядели похожими, как единокровные братья. Все среднего роста, темноволосые и усатые, очень крепко сложенные, страшно сильные и выносливые даже на вид. И одевались они одинаково. В удобные кожаные штаны и стёганые безрукавки под цвет шерсти собак.
Старейшина Хряпа вышел к ним в точности так же, как несколькими днями ранее – к веннам. И жена его снова несла на полотенце вкусный сегванский пирог. Псиглавцы не столько сами съели его, сколько разломали полакомиться собакам. Они о чём-то говорили, смеялись. Супруга набольшего время от времени отворачивалась, опускала глаза. Наверное, шутки были не из тех, которые уместны при женщинах. Однако Хряпа благоразумно помалкивал.
Потом все двинулись наверх, к деревенскому тыну. Наёмники оценивающе оглядели сегванское укрепление, одобрительно покивали. Псы, не удерживаемые ни поводками, ни словом команды, побежали вперёд людей – обнюхивать, обживать новое место. Скоро откуда-то послышался истошный лай, потом собачьи вопли и наконец – хриплый взвизг первой задранной шавки.
Кажется, деревню, чьё племя так любило похваляться воинственностью, ожидали очень нескучные времена…
* * *На великом большаке, что тянется с юга на север через весь Саккарем, в одном месте есть очень примечательная развилка. От неё уже недалеко до города Астутерана, и туда-то ведёт главная дорога, вымощенная несокрушимым серым камнем не то что до Последней войны, но, как представляется многим, даже прежде Камня-с-Небес. Ответвляющаяся дорога сворачивает на восток. Её никто никогда не мостил, но она убита почти до той же каменной твёрдости. Так, что не могут размягчить даже посылаемые Богиней дожди. А сделали это тысячи и тысячи ног, прошагавшие здесь за долгие-предолгие годы.
Этой дорогой уходят в Самоцветные горы караваны рабов.
Эврих долго смотрел на две широкие колеи, тускло мерцавшие сквозь слой пыли словно бы отполированной твердью… Ему показалось, дорога дышала таким чудовищным горем, что смеяться и рассуждать здесь о чём-то весёлом было бы настоящим кощунством. Насторожился и притих даже Шамарган. Сам же Эврих не сразу собрался с духом, чтобы тихо спросить ехавшего рядом с ним Волкодава:
– Ты… шёл здесь?
Венн отозвался, помолчав:
– Нет. Ксоо Тарким купил меня позже… Меня привезли в клетке и совсем с другой стороны.
Эвриху показалось, его вопрос на время отвлёк Волкодава от каких-то мыслей вполне потустороннего свойства. Аррант не знал, что именно это были за мысли, да и знать не хотел, но они всё равно ему очень не нравились. Он сказал просто для того, чтобы что-то сказать:
– Так дело пойдёт, скоро здешнюю дорогу тоже решат замостить! И получится она ещё пошире старого большака!..
Волкодав коротко отозвался:
– Не замостят.
Глубокое и синее саккаремское небо с самого утра было тусклым, чувствовалось приближение ненастья, против всех обычаев здешнего погодья<Погодья, погодье – здесь: климат. > подбиравшегося с северной стороны. И, как часто бывает в безветренную погоду, вершины облаков не спешили показываться над горизонтом, лишь посылали впереди себя гнетущую удушливую жару. В дорожной пыли ползали отяжелевшие насекомые, других над самой землёй подхватывали проворные ласточки.
Так совпало, что слова Волкодава сопроводил далёкий раскат грома. Эврих вздрогнул в седле, ему стало по-настоящему жутко. Он вспомнил кое-что, относившееся ко временам Последней войны. Что-то о совокупности человеческого страдания, которое, превысив некую меру, обретает собственное существование и становится страшной сокрушающей и очистительной силой. Но эта сила не может разить сама по себе, ибо нет разума у страдания. Нужен человек, который не побоится растворить себя в этом раскалённо-кровавом потоке и тем самым дать ему осмысление… Человек, для которого оставить на лике Земли морщину этой напитанной людским горем дороги окажется столь же невозможным, как для него, Эвриха, когда-то невозможно было оставить в этом мире Огненное зелье воришки-колдуна Зачахара… Он, Эврих, тогда поставил на кон очень многое. И не только собственную жизнь, но даже посмертие: убил мага, который почитал его за союзника и чуть ли не друга. И уцелел только промыслом Всеблагого Отца Созидателя, вовремя пославшего ему на выручку великого Аситаха…
Сколько ни гордился аррант своим хладнокровием учёного, своей способностью отстраненно размышлять о вещах, повергающих в трепет и смущение иные блистательные умы, – эту мысль его разум просто отказался пестовать. И тем более делать из неё выводы. Эврих завертелся в седле, ища спасения от того, что упорно лезло ему на ум… И почти сразу воскликнул:
– Винитар! Слышишь, кунс Винитар! Что у тебя с рукой?
Все невольно посмотрели на Винитара. Тот вправду держал поводья послушного Сергитхара одной левой рукой, а правую, с рукавом, натянутым на самые пальцы, не отнимал от груди. Было видно, что общее внимание не доставило сегвану особого удовольствия.
– Что у тебя с рукой? – повторил Эврих. Винитар равнодушно пожал плечами:
– Ничего. Попортил немного.
– Вижу я, какое “немного”! – почти с торжеством закричал Эврих, хотя на самом деле был весьма близок к слезам. Невольничья дорога, что ли, так на него действовала?.. – Знаю я вашу породу! Доводилось уже с такими, как ты, горя хлебать!..
Слова неудержимо сыпались с языка. Он принялся ругаться, громко и непотребно, с красочными “картинками”<С “картинками”, “картинки” – матерные выражения. >, требуя немедленного привала, костра и чистой воды, не говоря уже о своём лекарском припасе. Афарга кривила надменные губы, парнишка Тартунг взирал на господина и старшего друга в немом восхищении: ишь, оказывается, как густо умел изъясняться благородный аррант!.. Уж сколько они с ним путешествовали, в каких переделках бывали, но подобного красноречия, право, Тартунг доселе за ним даже не подозревал!..