Закат и падение Римской Империи. Том 1 - Эдвард Гиббон

Коронованный раб поспешил заслужить милостивое расположение своего повелителя изменой своему отечеству. Он направил Шапура через Евфрат и далее через Халкиду к метрополии Востока. Передвижения персидской кавалерии были так быстры, что, если верить одному очень рассудительному историку, город Антиохия был застигнут врасплох в то время, как праздная толпа наслаждалась театральными зрелищами. Великолепные здания Антиохии, как частные, так и общественные, были частью ограблены, частью совсем разрушены, а ее многочисленные жители были частью перебиты, частью уведены в плен. Мужество эмесского верховного жреца на минуту приостановило разливавшееся во все стороны пламя опустошения. Облекшись в свои священнические одеяния, он стал во главе многочисленной толпы фанатичных крестьян, вооруженных одними пращами, и защитил своего бога и его собственность от нечестивых последователей Заратуштры. Но разорение Тарса и многих других городов служит ясным доказательством того, что, за исключением этого единственного случая сопротивления, персидская армия почти без всяких затруднений овладела Сирией и Киликией. Римляне даже не воспользовались узкими ущельями Тавра, которые было бы нетрудно оборонять от неприятеля, которого главные силы заключались в кавалерии, неспособной действовать в гористой местности; таким образом, ничто не помешало Шапуру предпринять осаду столицы Каппадокии Кесарии, которая хотя и принадлежала к разряду второстепенных городов, но, как полагают, имела четыреста тысяч жителей. Демосфен принял главное начальство над городом не столько по поручению императора, сколько по добровольной готовности быть полезным своему отечеству. Он долго отражал все нападения, и наконец, когда измена одного доктора предала Кесарию в руки неприятеля, он пробился сквозь ряды персов, которым было приказано непременно захватить его живым. Этот отважный военачальник ускользнул из рук врага, который, может быть, наказал бы его, а может быть, и почтил бы за упорное мужество, но многие тысячи его сограждан погибли в общей резне. Шапура обвиняли в том, что он обходился с пленными с бесполезной и неумолимой жестокостью. В этих обвинениях, без сомнения, многое было преувеличено чувством национальной ненависти, а также униженной гордостью и бессильным желанием отмщения; тем не менее по всему видно, что тот же самый монарх, который выказал себя в Армении благодетельным законодателем, относился к римлянам со строгой суровостью завоевателя. Так как он не считал возможным прочно утвердить свою власть над какой-либо частью римской территории, то он заботился только об одном - чтобы позади его осталась необитаемая пустыня; с этой целью он переселял в Персию местных жителей и перевозил туда сокровища провинций.

В то время как Восток трепетал при одном имени Шапура, этот государь получил подарок, который не мог бы показаться малоценным даже величайшим из царей, - длинный ряд верблюдов, нагруженных самыми редкими и самыми дорогими товарами. Это богатое приношение сопровождалось почтительным, но не раболепным письмом от одного из самых знатных и самых богатых сенаторов Пальмиры - Одената. "Кто такой этот Оденат, осмеливающийся так дерзко писать своему господину? - сказал надменный победитель и приказал бросить подарки в Евфрат. - Если он надеется смягчить свое наказание, пусть он падет ниц у подножия нашего трона со связанными на спине руками. Если же он будет колебаться, немедленная гибель постигнет и его самого, и весь его род, и его отечество". Критическое положение, в которое был поставлен пальмирец, вызвало к деятельности все сокровенные силы его души. Он явился перед Шапуром, но явился с оружием в руках. Вдохновив своим собственным мужеством небольшую армию, набранную в сирийских деревнях и под шатрами степных жителей. он тревожил персидскую армию во время ее отступления, отнял часть забранных ею сокровищ и - что было дороже всяких сокровищ-захватил нескольких жен великого царя, который был наконец вынужден перейти обратно через Евфрат с явными признаками торопливости и расстройства. Этим подвигом Оденат заложил фундамент своей будущей славы и блестящей карьеры. Таким образом величие Рима, униженное персом, нашло себе защитника в сирийце или пальмирском арабе.

Голос истории, который нередко бывает отголоском или ненависти, или лести, винит Шапура в том, что он надменно злоупотреблял своими правами завоевателя. Рассказывают, что будто закованного в цепи, но вместе с тем облаченного в императорскую мантию Валериана выставляли напоказ, как живое изображение павшего величия, и что всякий раз, как персидский монарх садился на коня, он ставил ногу на шею римского императора. Шапур оставался непреклонным, несмотря на то что его союзники не раз убеждали его не полагаться на неизменчивость фортуны, остерегаться новых нападений со стороны римлян и сделать из своего знаменитого пленника залог мира. Когда Валериан испустил дух под этим бременем позора и скорби, его кожу набили соломой, придали ей формы человеческого тела и выставили в самом знаменитом из персидских храмов, где она сохранялась в течение многих веков; это был более правдивый памятник триумфа, чем все фантастические бронзовые и мраморные трофеи, которые так часто воздвигались римским тщеславием.

Все эти подробности очень поучительны и трогательны, но в их достоверности можно усомниться. Дошедшие до нас письма восточных государей к Шапуру, очевидно, поддельны, и было бы неестественно допустить, чтобы монарх, имевший столь высокое о себе мнение, захотел, даже в лице своего соперника, публично унижать царское достоинство. Впрочем, независимо от того, как обходились с несчастным Валерианом в Персии, нам по меньшей мере достоверно известно, что единственный римский император, попавший в руки неприятеля, до самой смерти влачил свою жизнь в плену без всякой надежды на спасение.

Император Галлиен, давно уже тяготившийся цензорской взыскательностью своего отца и соправителя, принял известие о постигших его несчастиях с тайным удовольствием и с явным равнодушием. "Я знал, - сказал он, - что мой отец смертен, а так как он вел себя, как прилично храброму человеку, то я доволен". В то время как Рим оплакивал жалкую участь своего государя, раболепные царедворцы превозносили грубое равнодушие его сына как доказательство геройской и стоической твердости. Нелегко описать ветреный, изменчивый и непостоянный характер, которому Галлиен дал полную волю с той минуты, как он сделался единственным хозяином империи. Благодаря живости своего ума он успевал во всем, за что бы ни взялся, а так как его уму недоставало здравого смысла, то он брался за все искусства, кроме искусства вести войну и управлять государством. Он был мастером в различных интересных, но бесполезных науках; он был находчивый оратор, изящный поэт, искусный садовник, отличный повар и самый негодный государь. В то время как серьезные государственные дела требовали его присутствия и внимания, он вел беседы с философом Плотином, тратил свое время на пустые или безнравственные развлечения, готовился к своему посвящению в греческие мистерии или просил для себя места в афинском ареопаге. Его чрезмерная роскошь казалась оскорбительной насмешкой над общей нищетой, а смешная пышность его триумфов заставляла еще глубже сознавать всю тяжесть общественных бедствий. Беспрестанно получавшиеся известия о вторжениях, поражениях и восстаниях он принимал с беспечной улыбкой и, указывая с притворным презрением на какой-нибудь местный провинциальный продукт, небрежно спрашивал: неужели Рим погибнет, если ему не будут доставлять полотно из Египта или материи из Арраса? Впрочем, в жизни Галлиена изредка бывали непродолжительные промежутки, когда он приходил в ярость от какой-нибудь обиды и внезапно превращался в неустрашимого воина и жестокого тирана; но это продолжалось лишь до тех пор, пока он, насытившись кровью или утомившись от оказываемого ему сопротивления, незаметно возвращался к свойственным его характеру мягкости и беспечности.

Нет ничего удивительного в том, что, когда бразды правления находились в таких слабых руках, в провинциях появлялось множество узурпаторов, не признававших над собою власти Валерианова сына. Число их доводится в "Истории эпохи Цезарей" до знаменитого числа тридцати, вероятно, из желания придать более интереса рассказу сопоставлением тридцати римских тиранов с тридцатью афинскими. Но такое сравнение во всех отношениях произвольно и неосновательно. Разве можно найти какое-нибудь сходство между советом из тридцати членов, соединившихся между собою для того, чтобы угнетать один только город, и неопределенным числом самостоятельных честолюбцев, то возвышавшихся, то погибавших без всякой правильной преемственности на обширном пространстве громадной империи? И даже чтобы достигнуть цифры тридцати, пришлось бы включить в число тиранов тех женщин и детей, которые были удостоены императорского титула. В царствование Галлиена, как оно ни было богато внутренними смутами, было только девятнадцать претендентов на престол: Кириад, Макриан, Балиста, Одеяат и Зенобия на востоке; Постум, Лелиан, Викторин и его мать Виктория, Марий и Тетрик в Галлии и в западных провинциях; Ингенуй, Регалиан и Авреол в Иллирии и на дунайской границе, Сатурнин в Понте, Требеллиан в Исаврии, Пизон в Фессалии, Валент в Ахаии, Эмилиан в Египте и Цельс в Африке. Если бы мы захотели изложить малоизвестные подробности жизни и смерти каждого из этих претендентов, мы взяли бы на себя тяжелый труд, который не доставил бы нам ни пользы, ни удовольствия. Поэтому мы ограничимся изложением тех характерных особенностей, которые всего ярче обрисовывают условия того времени, а также нравы узурпаторов, их притязания, их мотивы, их судьбы и пагубные последствия их узурпации.