Рассказы о Москве и москвичах во все времена - Леонид Репин

Долго стоял здесь в сторонке, стараясь никому не попасть на глаза, потому что боялся вторжения в ему одному принадлежащие воспоминания, вслушивался в чужие, незнакомые голоса и слышал в них голоса ушедших друзей, а в этих мальчишках, беззаботно гоняющих мяч под березами, что он посадил, видел себя. Он не думал тогда, в то далекое время, что еще немного — и небо над ним разверзнется и жизнь протащит его через жестокие испытания.

Эти мальчишки тоже ни о чем таком пока что не думали.

Ольга всегда знала, что ее муж любил один приходить в этот двор, и никогда не пыталась пойти вместе с ним, потому что знала: тот мир принадлежит только ему, она в нем чужая.

Теперь, когда Булата не стало, она вдруг почувствовала, что и ей двор сделался тоже родным. Будто он в наследство оставил ей это богатство.

Только эфемерным оказалось богатство. Его растоптали, развеяли: во все пространство двора отрыт котлован, безобразными клыками торчат из земли ржавые сваи, а обнаженная земля кажется раскрывшейся плотью в глубокой ране…

И его берез тоже нет. Ни одной, ни пня не осталось. Все повырубали, словно бы дожидались, когда уйдет из жизни человек, их посадивший. Только строки его остались: «…И мальчик с гитарой в обнимку на этом арбатском дворе». Как и все остальные строки, написанные им о том прекрасном и уже навсегда утраченном мире.

А дача в подмосковном Переделкине, где он жил круглый год, ему лично никогда не принадлежавшая, все еще хранит память о нем. И кто-то в любое время — зима ли, лето ли — кладет у калитки цветы.

И небольшое собрание колокольчиков тоже осталось. Они подают свой голос при легком прикосновении к ним, наполняя комнату дрожащими голосами. Эти колокольчики Окуджаве дарили разные люди, почему-то считая, что он собирает коллекцию, а он никогда ничего не собирал, просто любил иногда слушать тонкие, мелодичные звуки.

И рябинка, им посаженная возле этого дома, тоже растет, и еще какие-то странные, как говорит Ольга Владимировна, растения, похожие на тростник и которые ему очень нравились. Здесь же, в этом доме, и книги его — в небольшом кабинете.

А потом я смотрю удивительную коллекцию кукол, которые появлялись в их доме тоже как бы сами собой. Некоторым из этих очаровательных дам Булат дарил знаки своего внимания. Как, например, вот этой жгучей брюнетке в лиловом вязанном платье, в томной позе расположившейся на уютном диване. А любил он, между прочим, больше блондинок. «А вот это, смотрите — Булат. — И Ольга Владимировна подводит меня к потешной фарфоровой кукле, удивительно похожей на Окуджаву. — Это ему Резо Габриадзе подарил».

Обе ноги у куклы — правые: «Потому что ты всегда прав, Булат!» А фарфоровый: «Потому что ты такой хрупкий, Булат…»

Она ничего не рассказывает о том, как он мучился последнее время своей жизни. Они приехали в Америку на операцию, а денег не было. Помню, тогда прокатилось по нашим газетам: срочно, немедленно нужны деньги на операцию. «И что же?..» — спрашиваю. «Ни рубля не пришло из России».

«А его ордена? Ведь он прошел всю войну, можно на них посмотреть?» — «Нет никаких орденов. Разве только медали…» И она рассказывает о том, как он боялся, что ему к шестидесятилетию орден дадут. Очень он того не хотел. Звонит ему Белла Ахмадулина, а он волнуется: «Белла, а они могут мне орден дать, меня не спросив?» Она его успокоила: нет, не могут. Ведь надо какие-то бумаги подписывать, анкеты. Так что нет, Булат, не дадут. Он успокоился. И орден, ему предполагавшийся, украсил другую грудь. «И так жаль, — с грустью произносит она, — что нет его книг на прилавках…»

Я тоже его двор полюбил. Не этот, сегодняшний, а тот, довоенный. Мы со своей Серпуховки редко на Арбате показывались: другое государство. И центр вдобавок. Тут не было уютных, заросших бурьяном углов, как в нашем дворе, и деревьев, старых, разросшихся, поднявшихся выше самых высоких крыш, тоже не было. И гул огромного города, отступавший перед нашим двором, гремел здесь неумолчным набатом — с гудками машин, со звонками трамваев. В эти чужие дворы мы никогда не заглядывали: странное и незнакомое всегда отпугивает, хотя и любопытство, интерес вызывает. А для него в этих арбатских дворах осталась часть его жизни. Он и родился в паре шагов от них. Этот двор возле высокого дома — его колыбель, его родная стихия. Вот почему всю жизнь он носил в себе память об этом дворе.

Дежурный по апрелю умер в Париже. А покой свой нашел в родной московской земле.

И грянул свет

«Да будет свет!» — воскликнул Бог, решительным движением включив рубильник. И Москва озарилась небывалым сиянием!

Доподлинно известно, когда именно свершилось сие событие: в конце 1730 года российский Сенат выдал указ, повелевавший «поставить на столбах фонари стеклянные», дабы осветились улицы в Кремле, Белом и Земляном городах, в Немецкой слободе и Китай-городе. Конопли у нас всегда было достаточно, масла из нее жали — залейся, и в первые московские фонари заливали именно этот продукт. Фонарщики, подставив коротенькую лестницу, взбирались поближе к светильнику, ежели надо было, подливали масла в огонь из жестяного сосуда с длинным носиком и так, перемещаясь от фонаря к фонарю, несли свет старой Москве. К концу работы они, надо полагать, совершенно офонаревали.

Когда же фонари гасили, улицы, еще недавно казавшиеся ослепительно озаренными, сразу вдруг тускнели. Не горели фонари и в ночи, которые по календарю значились лунными, и в светлые летние месяцы. Городская Дума наказала заменить в фонарях конопляное масло керосином. Света заметно прибавилось, но в Европе-то давно уже обливались светом газовые фонари. Стоит ли удивляться, что, глядя на них, нам захотелось того же?

Газовая революция грянула в Москве в 1865 году, когда Дума раскошелилась и, тщательно изучив предложения иностранных фирм, решительно остановила свой выбор на англичанах Букве и Голдсмите. И уже чрез три года на московских улицах возгорелось более трех тысяч газовых фонарей. Возле них поначалу собирались зеваки, пьяницы в их свете искали потерянные кошельки, а возлюбленные назначали свидания. А вскоре в нашем городе возник и первый русский завод газовых фонарей. Сами свет Научились делать.

И уже близился, подступал исторический день 11 июня 1874 года, когда русский инженер Александр Николаевич Лодыгин получит патент на «Способ и аппараты дешевого электрического освещения». Это в России, но уж за год до того он запатентовал свое ослепительное изобретение в десятке европейских стран, на целых шесть лет опередив американца Эдисона. Тот еще только ставил свои опыты, разрабатывая идею русского инженера, без каких-либо ссылок на него, кстати, а у нас в это самое время улицы Петербурга уже озарял электрический свет.

В Москве же электрические фонари зажглись впервые в 1883 году — на нынешней Пречистенской набережной, на Красной площади, на площади у храма Христа Спасителя. Восхищенные небывалым сиянием, газеты пишут, что 5330 фонарей заливают электрическим светом целых 180 верст московских улиц! Но это уже в 1914 году.

«Русский свет», как его в Европе тогда называли, озарил магазины и театры Парижа, Лондона, других городов. Без колебаний можно снять шляпу и отвесить низкий поклон Лодыгину, Петрову и Яблочкову, «русский свет» сотворившим.

Однако по Москве горели еще и газовые рожки, а кое-где тлели и керосинки. Не все сразу. Но в один голос иностранные гости, в Москву приезжавшие, заверяли, что наша древняя столица освещена ничуть не слабее любого европейского города. Да и в самом деле, не только же бедственным пожарам Москву освещать… Повидала их Москва во свои-то века, вряд ли когда-либо другой город столько горел…

А потом Москва надолго растворилась в ночи. В Великую Отечественную и в окно-то глянуть вечером страшно было: полная, беспросветная темень. В наших окнах, помню, висели рулоны плотной черной бумаги, обрезанной вплотную в оконном проеме. Патрули, ходившие по улицам и дворам, высматривали малейшие щели, сквозь которые свет пробивался, бежали тут же в квартиры, а случалось, рассказывали, и стреляли по окнам. Зато не забыть никогда, как вспыхнула, озарилась Москва в мае сорок пятого, когда сорвали с окон ту ненавистную черную бумагу и небо рассверкалось в салюте! Метались светящиеся стрелы прожекторов, и горел над Красной площадью портрет рябого вождя в мундире генералиссимуса…

В преддверии своего 850-летнего юбилея Москва как бы заново родилась и ярче прежнего высветилась. Столько старых прекрасных зданий, умело подсвеченных, возникло, будто на сцене! А мы-то ходили мимо, не замечая их…

Целая наука — освещение города. У нас этим занимается научно-производственное объединение «Светосервис». Специалисты объединения начали с освещения Казанского собора и гостиницы «Украина», и очень удачно начали, а теперь высветили более трехсот зданий нашего города, мосты, телебашню, сооружения на Поклонной горе. Совсем иной — нарядной, праздничной стала Москва. А ведь столько последних лет считалась она самой темной из всех европейских столиц и безвозвратно, казалось, утратившей русский свет. Но нет, не утратила.