Рассказы о Москве и москвичах во все времена - Леонид Репин

— Вернемся в тот далекий 64-й, когда ваш Театр на Таганке взорвал тишину и покой театральной Москвы. Какие были еще проблемы, помимо идеологических?

— Были безумно сложные проблемы с пожарными. Мы первыми зажгли на сцене Вечный огонь, но это нам много крови попортило, поскольку пожарные ни в какую не разрешали живой огонь. Пришлось мне с их генералом по стакану коньяка выпить. А потом он вышел в зал и увидел, как зрители поднялись с мест, когда зажегся огонь, и сказал: «Беру огонь на себя». И разрешил.

— Вот эта гитара у вас на стене… Высоцкого?

— Да. А вы не были в музее Володи? Сходите, он рядом, за углом — в переулке.

Старый-престарый двухэтажный московский дом в тихом, крутом переулочке возле театра. Еще недавно совсем жили в нем 17 семей, где каждый мечтал поскорее отсюда убраться: дом пережил все допущенное и достиг более 80 процентов износа. Никто и не предполагал, что когда-нибудь здесь будет музей Высоцкого. И уж менее всех, конечно, он сам.

Но он бывал в этом доме! Поговаривают, что жил здесь кто-то из знакомых его, но, уж во всяком случае, итальянское телевидение снимало его в доме и возле него. Сын Высоцкого Никита, директор музея отца, рассказал мне об этом.

В двух залах пусто и тихо. Нет никого. Хотя и многолюдные экскурсии, я знаю, бывают.

Три меча, прикованные к стене. Из «Гамлета». Мечи неподъемные, Высоцкий красиво опирался на них в спектакле. И шпага, которой он сражался в дуэли с Лаэртом, тоже неподалеку.

Плаха из «Пугачева». Покрытая парчой, мгновенно в трон перевоплощалась. Любимов верен себе: чем меньше декораций, тем выразительнее они.

Костюм Керенского из спектакля «10 дней, которые потрясли мир». Высоцкий сыграл в этом спектакле пять ролей.

Так хорошо знакомый по фильму пиджак Жеглова с бутафорской Красной Звездой на лацкане.

И его посмертная маска.

А в другом зале — о том, как жизнь его начиналась. Старый дом на Малой Бронной — маленькая родина. Письмо маме, когда ему было только семь: «Здравствуй, дорогая мамочка. Живу хорошо. Ем чего хочу. Мне устроили именины. Купили новый костюм». Это письмо из 45-го. Тут же книги, гостиничные бланки, покрытые стихами, написанными его рукой. Писал на чем придется. А вот интересная расписка на официальном бланке: «Мне, Высоцкому В. С., объявлено, что мне разрешен выезд во Францию на 45 дней, по истечении которого я обязан вернуться в СССР. 17.V.73 г.».

И его гитара. Ее передала музею Нина Максимовна Серегина, мама актера и поэта.

— Знаете, однажды после спектакля отец попросил меня донести гитару до машины… — рассказывает Никита Высоцкий. — Я ее с таким благоговением нес… Я чувствовал себя наверху блаженства!

— Когда вы впервые увидели отца на сцене?

— Мама рассказывала, что меня еще на руках в театр носили. Но я этого не помню. А вот уже в 13 лет я увидел «Гамлета» и «Вишневый сад» — это потрясло тогда меня.

— Как вы воспринимали отца на сцене?

— Понимаете, это были два совершенно разных человека: отец дома и отец на сцене. Я их никак не связывал.

— Отец хотел, чтобы вы когда-нибудь актером стали?

— Мы об этом никогда не говорили. Понимаете, профессия жестокая, в которой многое зависит не только от самого человека. В 16 лет я занимался спортом, играл в баскетбол и, как говорили, мог бы расти. Но я подумывал о журналистике, а мечтал стать актером. Отец умер — и я пошел в школу-студию МХАТа. У меня были проблемы с дикцией, и мне сказали: «Мы не можем не принять сына Высоцкого, но есть такие вот проблемы…» Я год потом готовился и поступил. Я это сделал сам.

— А музей? Как возникла мысль о нем?

— Идея витала в воздухе. Очень многие люди, ощутив пустоту без Высоцкого, не хотели мириться с тем, что его больше нет. Предлагали разный подход. Например: «Давайте поставим его «Мерседес». Другие хотели собрать все когда-то ему принадлежавшее. И только постепенно вырисовывалась идея культурного центра Высоцкого, где будут проходить встречи, фестивали. Вот это — живая идея. Меня захватило. Я даже и не думал, что такая работа может столь сильно захватить.

— Скажите, а Марина Влади здесь бывала?

— Нет. Была в Москве, но встретилась с очень ограниченным кругом людей. Мне хотелось встретиться с ней, но она не нашла времени для меня. Я рассчитывал, что она здесь побывает, поможет чем-то… Но у нее и так много своих проблем… И я ее понимаю.

Ну вот, замкнули мы кольцо Таганки. Шумная и тихая, лихая и спокойная. Всего лишь лист в венце Москвы.

…И двор тот умер без него

Она долго смотрела на этот рисунок с печальной улыбкой. Помолчав, сказала:

— Он был таким, когда мы с ним познакомились. Этот шарж ему бы понравился.

— Да, понравился. Он посмеялся, шевелюру пригладил и вот здесь автограф поставил.

Булат Окуджава тогда еще не был очень известен, выступал на небольших студенческих сборищах, в разных клубах — и всех словно бы за душу трогал. Многие о нем говорили, хотя еще и не слышали, а наши магнитофоны, только-только появившиеся, тяжелые, как противотанковая мина, отматывали только самые первые метры записей песен его. Их пели уже тихими голосами, и, как ни странно, они не теряли в хоровом исполнении своего обаяния.

Однажды, в 1961 году, его пригласили вечером в «Пионерскую правду», и я, тогда еще молодой, начинающий журналист, пока Окуджава пел, набросал шарж и показал его поэту. Он посмеялся, сказал, что очень похоже, и попросил подарить. А я пожадничал, оставил себе на память. Теперь вижу, что правильно сделал.

Потом мы встречались на беїу еще несколько раз, а года за два до его смерти я попросил пройтись со мной по Арбату и показать его любимые дома, вспомнить что-то из прошлого. Он согласился. Да только мы больше не встретились.

Ольга Владимировна, его жена, любимая женщина, прожившая с ним 35 лёт, возвращая мне блокнот, снова улыбнувшись, сказала: «А знаете, вы даже раньше, чем я, с ним познакомились…»

Год — 63-й, когда они встретились, без особого труда вычисляется: именно в это время появляются стихи, ей посвященные. Но те его посвящения не кричали и не высовывались возле первых строчек стихов: признания ей таились в глубине, между строчек. Робкие, как первая любовь…

Ей трудно о нем говорить. Слишком близка потеря и горяча боль утраты. Ей бесконечно трудно привыкать к совершенно неожиданно начавшейся иной жизни. Без него. Кажется, никогда прежде она о такой жизни не думала. Просто потому, что думать о том не хотела.

И что же теперь? Теперь она живет, согревая память о нем.

Осталось совсем немного его школьных друзей. Вот трое, кто из девятого класса тбилисской школы Булата на фронт провожали: Зураб Казбек-Казиев, Филипп Тер-Микаэлян и Володя Мостков. Булат приехал в Тбилиси одинокий, остро нуждавшийся в дружбе: отец расстрелян, маме суждено двадцать лет отмучиться в лагерях. А старый, бесконечно любимый арбатский двор — другая страна, иная земля — казался утраченным навсегда.

Так бы и случилось, если бы он не вернулся. Тогда бы нам не услышать его негромких, но таких пронзительных песен о старых московских улицах и об этом дворе, где он впервые стал думать о жизни. Он вернулся — судьба благоволила ему, не все же несчастья одни; нашел своих старых, довоенных, тоже школьных друзей, таких, как Паша Соболев. Но список их, и вначале-то не слишком большой, с каждым годом редел, лишь несколько имен сохранив.

Окуджава очень любил собирать друзей на даче у себя в Переделкине. Делал все сам, никакой помощи от Ольги не ожидая, не требуя. Она с улыбкой наблюдала, как он хлопочет — что-то готовит, даже не подпуская ее к плите. А потом она уходила. Он никогда ее о том не просил, это она не хотела мешать им. В той жизни, о которой они говорили и в которую погружались в воспоминаниях, ее еще не было, да и быть не могло, хотя она и знала ту жизнь — от него самого, да и песни-стихи столько ей всего рассказали…

В тех песнях, что едва ли не в каждом московском доме зазвучали потом, тоже выплывали слова посвящения и тоже светилась любовь к этому арбатскому двору и к этому дому. Никакой другой московский двор не был столько воспет. Вспомнить хотя бы вот эти строки: «…И рай, замаскированный под двор, где все равны, и дети и бродяги…»

Но ни в этом доме, ни в этом дворе, когда он вернулся в Москву после войны, места ему уже не осталось. В квартире, отобранной у «врагов народа», давно уж жили чужие люди, а двор, в котором он вместе с такими же арбатскими мальчишками березы сажал, принадлежал другому поколению. Только и осталось: эти березы, окрепшие и вытянувшиеся, да стены домов, по-прежнему замыкавшие до боли родную землю…

Его неудержимо тянуло сюда, и с трепетом, вполне им осознанным, он шел сюда, как на встречу с любимым другом или как на свидание со своим прошлым. Он проходил в эту низкую арку, что по соседству с шашлычной «Риони», и, преодолев темное, волнующее пространство, попадал в далекий — свой мир.