Вся правда о Русских: два народа - Андрей Буровский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В послевоенной России туземцы были стары и уходили из жизни. Но в стране продолжали жить десятки миллионов их недавних потомков. В 1959 году горожане составили 48 % населения, в 1970-м — 56 %, в 1985 г. — 70 %. Типичный россиянин этого времени был горожанином, но этот горожанин имел в деревне близких родственников, и очень часто — бабушек. Причина, по которой речь идет в первую очередь о бабушках, а не о дедушках, проста и печальна — дедушек выкосили репрессии 1930-х годов и война.
Но бабушки, словно сошедшие со страниц книг деревенщиков, — были, и у них проводили если не все лето — то уж наверняка месяц-два. Даже взрослые парни и девицы ездили к родственникам в деревню, часто по несколько раз в год, ловили раков и собирали грибы, стреляли тетеревов и просто гуляли по полям и перелескам.
А среднее поколение было первыми, кто поселился в городе, но выросли еще в деревне. В этом слое полугорожан, не меньше двух третей всего населения России 1950-1970-х, хранилось самое живое, самое непосредственное воспоминание о деревне, жило знакомство с ее порядками, принятие этого неторопливого, спокойного быта с его вековечной мудростью.
Самые старые члены семей таких полугорожан помнили и деревню до коллективизации — в 1960-е годы тем, кто встретил 1917 год 27-летним, было всего 70 лет. Очень многие семьи вовсе не хотели изменяться, не стремились ни перебираться в город, ни становиться русскими европейцами. Их буквально погнали под конвоем. Для них старая деревня и впрямь оставалась потерянным раем, из которого их выгнали насильно. Как выгоняют с Матеры.
Писатели-деревенщики — и сами полугорожане, родившиеся и выросшие в деревне. Их собственное положение очень двойственно: рассказывая о прелестях утраченного сельского рая, сами они давно были городскими жителями, и более того — популярными, читаемыми писателями, то есть представителями верхушки интеллигенции.
На протяжении полувека нашей истории полугорожане составляли большинство населения страны — как крепостные мужики составляли большинство народа в эпоху Екатерины. Одни полугорожане писали для других… Для тех, кому было созвучно написанное деревенщиками. Интересны были темы книг, их герои. Было понятно поведение людей, знакомы жизненные ситуации, даже понятна грусть, таящаяся в глубине этих книг: читатель, так же как писатель, был свидетелем гибели туземной России. Если даже не сам лично был свидетелем — хоть что-то рассказывала бабушка, а то и родители.
Сейчас читатели «деревенской» прозы очень уменьшились в числе: почти нет не только русских туземцев, но и их потомков. Даже те, у кого есть деревенские бабушки (теперь и дедушек побольше), имеют дело с другим поколением, уже с другими людьми. Рассказы о достоинствах туземной цивилизации, пафос ее противостояния с городом, трагедия ее гибели перестали быть такими актуальными.
В. П. Астафьев очень хотел, чтобы в родной деревне Овсянка, под Красноярском, остался его музей… Эта мечта сбылась, мемориальный комплекс Астафьева в деревне Овсянка существует: Дом-музей В. П. Астафьева и дом-музей его бабушки, филиалы Красноярского краеведческого музея.
Само по себе это хорошо, приметы туземной России просто необходимо сохранять. Но вокруг музеефицированной усадьбы Астафьевых царит как раз то, что сам Астафьев больше всего ненавидел и обличал самыми черными словами.
Во-первых, сама Овсянка, мягко говоря, не соответствует никаким воззрениям деревенщиков. Почти все ее население сбежало в Красноярск, а кто и остался, работает в Красноярске — там платят больше. В основном остались старики, а из молодежи оставшиеся — давно уже никакие не хранители вековечных тайн Вселенной, а спивающиеся, нищие людишки, не сумевшие вписаться в современную жизнь.
Среди их нищенских изб высятся двух-трехэтажные особняки людей не бедных — и тоже жителей Красноярска. В них жизнь бьет ключом по субботам и воскресеньям. Овсянка сегодня — обычнейший пригород Красноярска; частью — дачное место, частью — пролетарская слободка, и крестьяне в ней не живут (а интересно — где в России они живут?).
Во-вторых, в Овсянке строится гостиница с номерами «люкс» и «полулюкс», планируется возвести и ресторан; уже есть смотровая площадка на высотах, с которой видны ложки, в которых лежит Овсянка, левый берег Енисея с рыже-серыми хребтами и пещерами в них. В общем, в ближайшие годы будет там музейно-туристический комплекс, и Астафьев станет в нем чем-то вроде главного экспоната.
Ненавистные Астафьеву праздно-богатые горожане, как в издевку над писателем, гуляют по его мемориалу, любопытствуют подробностями его жизни. Скоро они выпьют в ресторане, из окон своих номеров взглянут на усадьбу Астафьева и его бабушки. И это на фоне той Овсянки, какую Астафьев при жизни не хотел бы увидеть и в страшном сне.
Невольно думаешь, глядя на этот мемориальный комплекс: что это? Возвеличивание писателя или издевательство над ним?
С точки зрения просветительской было бы интересно не только выставить в музее миску с солеными груздями и чашки с отбитыми краями, но и хоть как-то показать противоречия, в которых всю жизнь бился Астафьев… Но скорее всего, это было бы коммерчески нецелесообразно.
Чему учили деревенщики?Деревенщики никогда не посягали на основы советской системы. Приспособленчество? Страх? Наверное, было и это. Но судя по всему тону их сочинений, дело вовсе не в приспособленчестве. Деревенщики вполне честно, по устройству своих душ, были очень советскими людьми. В конце концов, сама форма Советов порождена обществом русских туземцев и восходит еще к Соборам Московии XVII века.
Их книги очень четко показывают: они несут в себе то общее, что объединяет коммунистов, политический строй СССР, официальную идеологию Советского государства и русских туземцев (да и вообще всяких туземцев). Русские деревенщики были и остались лютыми врагами индустриального общества и порождающей его европейской цивилизации. Главное, что им не нравилось в европейцах, — это даже не жизнь в больших городах. Еще большее раздражение вызывало право на личное развитие, индивидуальность, собственный выбор поведения и судьбы. Этого они не терпели, с этим явлением яростно боролись.
Они совершенно не видели, что в современном мире вредна и опасна сама по себе идеология «коллективизма» под псевдонимами «соборность» и «общинность». Они охотно сохранили бы эту самую общинность во всей красе, но так же охотно сменили бы официальную идеологию СССР на более приятную для себя. Чтобы царил не марксистский культ пролетариата, а что-то более национальное, в духе Третьего Рейха, и притом более деревенское по форме.
Не распустить колхозы — а переименовать. Не «Заветы Ильича», а «Завещание Александра Освободителя», или «Заветы Солженицына». И чтобы не пионерская организация бабушки Крупской, отряд имени Павлика Морозова — а казачьи разведчики атамана Платова, отряд имени Ермака Тимофеевича. Читатель может вставить любые другие имена — от имен совершенно не изменяется суть колхозов, организаций и отрядов.
Оставаясь очень советскими людьми, деревенщики были оппозиционерами — но приемлемыми для ЦК и КГБ. Так сказать, оппозиция в рамках системы. И ничто не мешало В. П. Астафьеву сделаться собутыльником половины ЦК, а высшим партийным бонзам искать общества Астафьева как хранителя некой народной правды, носителя родственной идеологии… которой, может быть, еще и придется воспользоваться.
Последнее — вовсе не покушение на злую иронию, не издевка. В 1970-е и особенно в 1980-е коммунистическая идеология напоминала сдувшуюся автомобильную шину. Философов с учеными степенями созывали на закрытые семинары и сулили буквально все, что угодно — хоть квартиру в Москве и дачу на Черноморском побережье — тому, кто сумеет выдвинуть лозунги, привлекательные для молодежи. Читатель постарше вполне может помнить и перлы, рожденные на этих семинарах — в духе «за себя и за того парня», или «экономика должна быть экономной». Помнит читатель постарше и воздействие этих лозунгов на общество — нулевое воздействие, прямо скажем.
В этих условиях идеология, провозглашенная деревенщиками, и впрямь вполне могла бы пригодиться. Есть серьезные исследования, показывающие: даже и непременно пригодилась бы, да только советской власти просто не хватило лет двадцати…
Ведь основная мысль, которую пропагандировали деревенщики во всю силу своих талантов, проста: человек должен всегда, всю жизнь принадлежать к той общности, в которой родился. Безнравственна даже самая мысль, что можно жить и без этой общности, что можно не хотеть ее, не чувствовать себя связанным с ней тысячами нитей. Тот, кто не испытывает этой связи, — уже негодяй и совершает, говоря словами Дж. Оруэлла, «мыслепреступление».
Тем более пытаться как-то ослабить или оборвать эту связь, жить вообще вне данной Богом общины — это безнравственно до полного извращения всех человеческих понятий.
