Вся правда о Русских: два народа - Андрей Буровский

В 1960-е годы появился термин: писатели-деревенщики. Вообще-то о деревне немало писали Лев Николаевич Толстой, Антон Павлович Чехов, Иван Тургенев… Но слишком уж очевидно — они не имеют к этому явлению совершенно никакого отношения.

Деревенщики — это совершенно конкретные имена людей, работавших тоже в очень конкретную эпоху. До Второй мировой войны такое явление не могло бы сформироваться: вряд ли можно было писать о деревне искренне, с сыновними чувствами, и одновременно воспевать «революционные преобразования». Воспевать получалось у М. Шолохова в «Поднятой целине» — но в его книгах не было и не могло быть теплого отношения к крестьянскому быту. Шолохов — советский казак, которого в его родной станице Вешенской звали «барин», — так он отличался от односельчан.

Деревенщики ощущали кровную, утробную связь со старой деревней, с сельским бытом и укладом. Они откровенно противопоставляли его городскому, интеллигентскому, и последовательно считали деревню лучше, благороднее, душевно чище и выше, чем город.

Часть русских европейцев — и дворян, и интеллигентов — тоже считали народ хранителем неких высших ценностей, а крестьян — стихийно добродетельными людьми. Но у писателей-деревенщиков эта идея выражена с предельной обнаженностью, поднимаясь до уровня войны двух разных цивилизаций.

Не всякий народоволец так рьяно доказывал бы, что в горожанине мертвый перетягивает живого, а вот деревенские люди инстинктивно знают некие высшие истины, и потому очень высоконравственны, честны, порядочны, духовно совершенны.

Город для деревенщиков выступал своего рода коллективным дьяволом, растлителем чистой деревни. Решительно все, шедшее из города — даже медикаменты или орудия труда — казалось им какими-то хитрыми ухищрениями, чтобы разрушить изначальную благодать сельской жизни. Лучше всех выразил эту идею «просвещенный почвенник» Солоухин, которого только по чистому недоразумению можно зачислить в «деревенщики». Но лучше всего сказал именно он, порождение тлетворного европеизма: «Нетрудно заметить, что каждое из благ цивилизации и прогресса существует лишь для того, чтобы «погасить» какую-нибудь неприятность, цивилизацией же порожденную. Великие блага — пенициллин, валокордин, валидол. Но для того, чтобы они воспринимались как благо, увы, нужна болезнь. Здоровому человеку они не нужны. Точно так же и блага цивилизации» [34. С. 12].

Такая позиция в 1920-1930-е годы никак не могла быть выражена вслух: одной из главных идей большевиков было как раз превращение России из страны аграрной в индустриальную. И в 1920-е годы наверняка были люди из русских туземцев, которые так думали, — но их слова не дошли (и не могли дойти) до нас.

Если бы деревенщики писали в эти десятилетия — они или лгали бы, или погибли. Но говорить о царившем в деревне «ладе» им бы никто не позволил. А сами они сгинули бы в Нарымских болотах или на Колыме за «идеализацию патриархальщины», «пропаганду чуждых взглядов» и «поддержку кулацких мятежей». В те годы расстреливали и ссылали куда за меньшее.

Деревенщики появились, когда коммунистическая идеология была еще сильна — но уже прошла свой высший пик и начала клониться к упадку. Уже многое разрешалось или молчаливо допускалось, уже стало «можно» хоть в чем-то быть самим собой, не так услужливо изгибаться вместе с линией партии.

Старшие из деревенщиков помнили коллективизацию, были свидетелями кошмара, который творился в стране: массовые депортации, раскулачивание, ревтройки, страшный голод начала тридцатых, бегство народа на стройки «городов-садов». Но они были тогда детьми, они если и хотели, то не могли сказать своего «нет».

Все деревенщики происходят из семей, которые еще в начале XX века относились к числу русских туземцев. В. А. Солоухин может как угодно любить родную деревню, но он духовно принадлежит к русским европейцам… Помимо всего прочего, это и привело его в стан антисоветчиков, полностью не принимающих и личность Ленина [Солоухин В. А. При свете дня. М., без издательства, 1992] и все «социалистические преобразования» 1920-1930-х годов.

Писатели-деревенщики — это два близких поколения, родившиеся между 1920 и 1940 годами. Федор Александрович Абрамов — 1920 года рождения. Виктор Петрович Астафьев — 1924 года. Василий Иванович Белов — 1932 года рождения. Самый молодой из ведущих деревенщиков — Валентин Григорьевич Распутин — 1937 года. Но и этому «юноше» сегодня к семидесяти.

Основные герои деревенщиков — стары, они очень любят вести повествование от имени стариков и непременно вводят стариков в роли хранителей «лада» и всяческого «порядка». Даже Лидия в рассказе В. Белова про деревенскую собачонку Мальку — и то пенсионерка [148].

Для них очень типичны унылые мотивы конца, обрыва, прекращения бытия, «последних времен». Всегда почему-то получается так, что лучшее уже позади, что что-то очень хорошее прошло, что люди и времена испортились, что чем люди старше — тем они лучше.

Это настроение особенно чувствуется в «Затесях» Астафьева, в «Ладе» Белова, в «Пелагее» Абрамова… Везде. Обстановка конца света, обрыва традиций, гибели обжитого человеческого мира дана в «Прощании с Матерой» В. Распутина [149].

Автор с огромной художественной силой показывает обжитой, осмысленный человеческий мир, обреченный на гибель потому, что поднимается вода в ложе затопления Иркутской ГЭС. Деревня Матера стоит на острове Ангары, и она должна уйти под воду. Для жителей Матеры это как Всемирный потоп, как воды океана, поглощающие весь мир людей.

Книга великолепная, художественно сильная и умная. Особо это оговорю. Можно соглашаться или не соглашаться с позицией автора, но во всяком случае это — Литература! С большой буквы.

Всю силу таланта Валентин Григорьевич тратит на то, чтобы показать гибель Матеры как окончательную и бесповоротную гибель. Не как перелом, как испытание, как столкновение людей со слепой силой государства и стихии. Саке Комацу в своей книге «Гибель дракона» показал смерть ни много ни мало — всей Японии! Мол, сползает она в океан, обречена… «Извивается, умирая, исполинский дракон» — но у Саке Комацу японцы бегут из Японии. Добровольно бегут, а не погибают вместе с Родиной. Все ужасно, спасутся не все, а спасшиеся прибиваются в чужие страны, от Австралии до Канады… Но у них будет новая жизнь, будет продолжение народа. Часть пафоса книги Саке Комацу — именно в этом.

…И ничего подобного нет у Валентина Распутина! У него получается так, что человеческий мир гибнет, и на смену ему не приходит буквально ничего. Вне Матеры — полный абсурд, бессмыслица, хаос. И лучше, достойнее умереть на Матере, чем уйти в пустой, бессмысленный мир горожан.

Откуда у деревенщиков такое сильное, устойчивое ощущение, что лучшее уже позади? Это настроение постоянной грусти?

Наверное, деревенщики понимали или по крайней мере чувствовали — то, что для них жизненно важно — уходит. Всю свою жизнь они видели, как их мир скукоживается, подобно шагреневой коже, уходит на периферию. В этом смысле им выпала на редкость мрачная судьба.

Успех деревенщиков показывает: их книги были востребованы, их настроение по крайней мере не мешало, а может статься, и разделялось читателями. Кем? Для русских европейцев их книги интересны разве что как этнографический материал. Хотя — есть же в интеллигентской среде читатели индуса Тагора и нигерийца Н'круме.

В 1950-1980-е годы русские туземцы уже были уничтожены как народ. Их общественное бытие сломалось, история прекратилась, культура не развивалась и все больше перекочевывала в музеи, а еще больше — в землю. Насколько полно разорвалась связь времен, показывает хотя бы типично интеллигентская охота за иконами, за предметами старого быта. В 1950-е годы толпы туристов хлынули в деревни — и частью даром, частью за сказочный бесценок собрали великолепные коллекции резных деревянных изделий, икон, старинных богослужебных книг. Для стариков это еще представляло ценность, а для сельских жителей становилось попросту хламом.

Владимир Солоухин описывает, как в 1930-е годы иконы из закрытой Ельтесуновской церкви местный учитель рубил топором. Специально, чтоб все видели и понимали, что никакого Бога не существует. Тогда нашлись люди, которые «ночью, ползком, пробрались к учителю на двор, нашли там лик от чудотворной иконы» — иконы Галицкой Божьей матери [150. С. 176–177].

Уже в начале 1960-х в Петрокове председатель колхоза получил закрытую церковь под склад. Должен же он ее освободить? «Нарядил плотников с топорами», они «за полдня все, что внутри, превратили в мелкую щепу» [150. С. 134]. И не нашлось ни защитников, ни спасателей.

В послевоенной России туземцы были стары и уходили из жизни. Но в стране продолжали жить десятки миллионов их недавних потомков. В 1959 году горожане составили 48 % населения, в 1970-м — 56 %, в 1985 г. — 70 %. Типичный россиянин этого времени был горожанином, но этот горожанин имел в деревне близких родственников, и очень часто — бабушек. Причина, по которой речь идет в первую очередь о бабушках, а не о дедушках, проста и печальна — дедушек выкосили репрессии 1930-х годов и война.