Логово белого червя - Брэм Стокер

Тогда я уже начал приходить в себя. Совершенно измотанный, под самое утро я забылся тревожным сном. Спустился позднее обычного и, застав вас не в духе после ваших собственных ночных грез о портрете, с оригиналом которого я, по-видимому, и имел счастье свидеться, решил умолчать о моем инфернальном видении. В сущности, я старался убедить самого себя, что столкнулся всего лишь с иллюзией, и просто-напросто опасался воскрешать в памяти жуткие впечатления минувшей ночи. Или же рассказом о моих переживаниях боялся подвергнуть нелегкому испытанию свой былой скептицизм.

Могу сказать, что подняться следующим вечером в спальню и снова улечься в постель потребовало от меня немалой выдержки, — продолжал Том. — Я вошел туда с известным трепетом, который, не стыжусь теперь признаться, под малейшим воздействием, мог обратиться в откровенную панику. Но эта ночь прошла относительно спокойно, а за ней и еще одна, и еще две или три. Я вновь обретал былую уверенность и начал было воображать, что снова верю в теорию спектральных иллюзий, которая так мало помогла моим чувствам в случае с первым видением.

Ведь как там ни считай, а все же призрак этот был не вполне традиционным. Он прошествовал через комнату, совершенно не замечая моего в ней присутствия — я не волновал его, ему не было до меня никакого дела. Какой тогда вообще смысл — если здесь это слово уместно — в его прогулках в зримом обличье? Ведь он мог, не утруждая себя хождением, оказаться в чулане мгновенно-так же легко, как перед тем оказался в темном алькове, не затрудняя себя входом в спальню в облике, доступном органам человеческих чувств. А кроме того, как, черт возьми, я его вообще разглядел?! Стояла кромешная тьма, свеча не горела, огонь в камине потух; и все же я видел его отчетливо, во всех цветах и деталях, как будто белый день на дворе. Хорошо объясняло бы все эти странности состояние каталепсии, и я помаленьку уже начинал верить, что так оно у меня и вышло.

Один из самых интересных феноменов, связанных с человеческой лживостью, это море мелких самообманов, коими мы потчуем сами себя и коим, в отличие от иных прочих, довольно охотно верим. Решительно уверяю вас, Дик, во всей этой истории я постоянно себя надувал и притом не верил ни единому слову собственного мошенничества. Однако же упорно продолжал лгать, как самый завзятый шарлатан, который ловит доверчивых простаков на один и тот же давно отработанный трюк — так и я надеялся своим комфортабельным скептицизмом взять в конце концов верх над моими демонами!

Призрак не являлся повторно, и это было весьма утешительно. Да и какое мне было, в сущности, дело до него самого вместе с его причудливым облачением и его необычным взглядом? Да никакого! Ну, повидаю я его еще разок, что за беда такая? Напичкав себя подобными увещеваниями, я сиганул в кровать, потушил свечу и, подбодренный громкими звуками пьяной перебранки на заднем дворе, быстро уснул.

Из этого глубокого забытья я вынырнул, как по внезапной тревоге. Я помнил, что видел какой-то страшный сон, но о чем он, забыл. Сердце бешено билось, весь потный, я был в большом беспокойстве. Усевшись на постели, я огляделся по сторонам. Лунный свет щедро вливался в комнату через незанавешенное окно; все было вроде по-прежнему, и, хотя шумная семейная сцена на заднем дворе, увы, уже улеглась, я услыхал, как какой-то припозднившийся гуляка распевает по пути к своему дому популярные комические куплеты под названием “Мерфи Дилени”. Пользуясь таким развлечением, я снова улегся, лицом к камину, и, смежив очи, постарался не думать ни о чем, кроме похождений героя этой песенки, с каждой минутой звучавшей все дальше и тише:

Раз Мерфи Дилени, затейник валлийскийВ притон заглянул, чтоб наполнить бурдюк,А выполз, по горло заправленный виски,Душистый, как клевер, прямой, как утюг.

В конце концов певец, состояние которого, полагаю, не сильно разнилось с состоянием персонажа его песни, забрел слишком далеко, чтобы продолжать своими руладами услаждать мой слух; с его удалением я погрузился в тревожную полудрему, нисколько не освежающую. Песня продолжала вертеться у меня в голове; я снова и снова следовал извилистыми путями ее героя, почтенного сельского жителя, который, выбравшись из притона, плюхается в реку, а выуженный оттуда, предстает на суд коронера, который, выслушав заключение “коновала о том, что наш герой “мертвее гвоздя и, стало быть, умер”, выносит соответствующий случаю вердикт — как раз в момент, когда мертвец приходит в себя, после чего возникший между покойным и коронером непродолжительный, но острый конфликт улаживается миром благодаря очередному возлиянию и неиссякаемому чувству юмора.

Так в полудреме бродил я кругами по тропкам этой монотонной пьяной баллады — как долго, даже не знаю. В конце концов поймал себя на том, что бессознательно бормочу: “Мертвее гвоздя и, стало быть, умер”, а некий голос вроде внутреннего вторит едва различимо, но настойчиво: “Умер! Умер! И да спасет Господь его грешную душу!”— как вдруг совершенно проснулся и, продрав глаза, взглянул прямо перед собой.

Вы не поверите, Дик, не дальше, чем в двух ярдах, стоял тот самый проклятый тип, в упор глазея на меня с самым демоническим выражением на своем каменном лике!

Том прервался, чтобы перевести дух и смахнуть со лба испарину. Я чувствовал себя весьма и весьма неуютно. Наша перезрелая девица была даже белее Тома; и, поскольку пребывали мы весьма близко от места описываемого действа, нам всем, смею думать, оставалось лишь благодарить Бога, что на дворе теперь день со всеми приметами его будничной суеты.

— Всего лишь секунды три я видел его ясно, как вас, затем он стал таять, но еще долго в месте между мной и стеной, где он стоял, висело нечто вроде темного туманного столбика. Я определенно чувствовал, что он все еще здесь. Затем морок постепенно рассеялся. Схватив одежду, я поспешил в холл, где, приоткрыв прежде парадную дверь, наспех оделся, затем выскочил на улицу и бродил по городу до самого утра. С рассветом вернулся, совершенно измотанный и подавленный. Каким же дураком я был, Дик, постеснявшись обсудить тогда с вами причины моего скверного самочувствия! Я думал, вы посмеетесь надо мной, над моими философскими убеждениями, над моим обыкновением лечить вас от ваших же проблем с призраками с помощью единственно скепсиса. Я уверил себя, что теперь мне нечего ждать от вас пощады, и сохранил все свои ужасы при себе.

Теперь, Дик, боюсь, вам будет трудно в это поверить, но я много ночей после своего переживания вообще не поднимался к себе в комнату. Я засиживался в гостиной, дожидался, пока вы не отправитесь на боковую, затем прокрадывался в холл, тихонько выскальзывал наружу и просиживал в таверне “Робин-Гуд” ночные часы до последних клиентов, а после, как заправский ночной сторож, отправлялся до утра мерять шагами улицы.