Лето - Оскар Лутс

Предположим, наступит день, когда мы пойдем по жизненному пути вместе… Не буду ли я и тогда шагать рядом с тобой, неся тот же крест, что и до сих пор? Ты же знаешь, я презираю те маленькие радости, к которым ты так стремишься. Тебе это было известно и раньше, но ты не в силах была отказаться от них ради меня. Так расходятся наши пути. Повторяю, я далек от мысли упрекать тебя в чем-либо; может быть, здесь ясно заявляет о себе мой собственный эгоизм.

Я не в силах жить ни с тобой, ни без тебя. Вирве. Я знаю, что для меня значит расстаться с тобой, но я чувствую: еще ужаснее было бы мучиться бесконечно, следуя за тобой, как тень.

Что мне еще сказать тебе, Вирве? Или тебе уже из этих строк понятно мое душевное состояние? Я не хотел превращать это письмо в последнюю исповедь или рассказывать свою биографию; чтобы выяснить наши отношения, достаточно и того, что уже сказано, а мою жизнь ты знаешь с моих слов. Как видишь, характер мой в своем развитии не делал внезапных скачков, а повторял все тот же мотив, который помнится мне еще со школьных лет.

И все-таки… закончить это письмо мне труднее, чем было его начать. Мне кажется, будто вместе с последней написанной строчкой я расстаюсь п с тобой. Снова, вижу я березы, сияющие в лучах заходящего солнца, и чувствую, как словно коварный паук, приближается ко мне тяжелая меланхолия. Раньше я сказал: я больше ничего не жду… Нет! Все-таки жду. Хотя бы твоего последнего привета. Только что скрипнула дверь, кто-то вошел в дом, мне послышались знакомые шаги. Мое шальное воображение шепнуло мне на ухо: «Это пришла она! Именно поэтому она и не писала тебе больше, она хотела прийти сама и звонким, шаловливым смехом отогнать твои тяжелые мысли». Конечно, ты не пришла и не придешь никогда. Я не знаю, откуда послышались шаги; в доме нет никого, кроме меня, и дверь, очевидно, не открывалась. Лишь последний луч солнца играет на полу, как резвое дитя, которому неведомы ни печали, ни мучительные раздумья.

Скоро наступит ночь – все короче становятся летние дни, – тогда я уйду на межу, на край ржаного поля и буду смотреть на сверкающие звезды. Иногда я спрашиваю их, не видят ли они оттуда с высоты, где сейчас моя Вирве; иногда обманываю их, зову спуститься пониже и говорю: «Я только что получил от Вирве письмо, не посветите ли вы мне, пока я прочту его; я не стану долго вас беспокоить, здесь всего несколько коротких строчек…» Потом я вынимаю из кармана твое письмо, твой привет, и лгу звездам, лгу самому себе: «Это письмо и правда прибыло только сейчас, очень интересно, что пишет Вирве теперь». Как-то раз я взял с собой в поле скрипку и долго играл твою любимую мелодию. Моими единственными слушателями были звезды, ржаное поле и коростель. Может быть, слушателей было и больше, но я их не видел; ночи делаются все темнее. Я снова и снова повторял мелодию, которую ты так охотно слушала, и у меня было одно желание, чтобы ты тоже услышала меня.

Может быть, ты услышала, Вирве?

Я не вернусь больше в город, как возвращался каждую осень. Хочу уехать подальше от родных краев; может быть, новые впечатления заглушат боль, которую здесь я не в силах терпеть. Может быть, когда-нибудь вернусь и жизнь моя растворится в серой обыденщине, и не будет никакого трагического конца. Все возможно, ибо я наверняка растеряю в странствиях свои пестрые перья. Но что бы со мной ни случилось, пусть это считают только моим личным делом. Не думай, что этим письмом я хочу вызвать в тебе сочувствие. Нет, письмо это не просит о сочувствии ко мне, так же, как и не упрекает ни в чем тебя; оно лишь должно правдиво рассказать тебе о том, что происходит сейчас в моей душе. Вот и все.

Сожги это письмо, Вирве, все равно – прочтешь ты его до конца или нет. Это письмо – только для тебя.

Будь здорова!

А. Т.

Хозяева Заболотья – старый и молодой – отправляются в город, переписывают хутор на имя Йоозепа, получают ссуду и покупают сеялку, которую младший Тоотс уже заранее присмотрел. Между прочим, управляющий покупает также некую золотую вещицу для Тээле. «Вроде бы пригодится», – говорит он себе с усмешкой и бережно прячет подарок во внутренний карман. Навестить Киппеля ему в этот раз некогда, зато он проводит часок со стариком в пивной, толкует с ним о том, о сем и как бы мимоходом говорит:

– Ну, если попутный ветерок еще продержится и никакой штуки не выкинет, скоро приведу тебе в дом сноху.

– Откуда ты ее раздобыл? – резко спрашивает отец, отставляя недопитый стакан с пивом.

– Да оттуда же… с горки… из Рая.

– Так, так… Уже и уговор, значит, есть?

– Почти.

– Хм, хм. Девушка славная, ничего не скажешь. У старика деньжата тоже водятся. Постой-ка, возьмем еще бутылку, оно ведь все едино – выехать на полчаса раньше или позже. Дайте-ка нам, хозяюшка, еще одну… Н-да, Тээле эта или как ее там… она девка хоть куда. С этим делом я согласен. Но она же, кажется, просватана за сына старого Кийра… бабы говорили.

– Была просватана, а теперь уже нет.

– Гм-гм… Быстро же у девчат это делается – то одно, то другое. Ничего не скажешь. Матери тоже расскажи эту новость, когда домой вернемся.

– Ну да, матери можно, а другим ни слова не скажу, пока дело совсем не уладим.

Дома Тоотс принимается за работу с еще большим рвением, чем раньше. От загара он становится черным, как бес, и о России больше и не помышляет. Теперь он в Заболотье полный хозяин, приказания отдает уже без колебания, работу ведет твердо и уверенно. С сенокосом давно покончено, сейчас убирают хлеб, и урожай обещает быть если и не очень богатым, то во всяком случае приличным. Породистые поросята выросли и отъелись. Правильный уход сделал свое: коровы стали давать больше молока; не один жестяной бидон катится теперь в «молочную крутилку» в Рая, принося добавку в хозяйскую кассу. Вообще Тоотс может быть вполне доволен своими летними трудами. Соседи уже не поглядывают в сторону Заболотья с презрительной усмешкой, а покачивают головой, говоря:

– Да-а, там работают как полагается. Из этого парня со временем будет толк.

Так приближается осень. Старый хозяин день ото дня все больше дряхлеет и в дождливую погоду даже, во двор не выходит. Теперь он сидит целыми днями на толстом березовом чурбаке, посасывая свою трубку и подбрасывая в плиту хворост. Иногда берет со стены доску и режет на ней листовой табак. Вот и почти вся его работа.

А молодой хозяин, как только выпадет свободное время, корчует вместе с Либле пни. Время от времени из Рая приходят «страшные» письма, в которых угрожают прекратить с ним всякое знакомство, если он сегодня же не покажется па горизонте. Таких писем у него уже собралось в записной книжке немало. Иногда в обеденный перерыв он вытаскивает их из кармана, раскладывает на столе в своей комнатушке и загадочно усмехается.

– Чудачка! Только мне и дела, что бегать в Рая.

Однажды молодой хозяин – так теперь в Заболотье называют Йоозепа – трудится вместе с Либле на лесной вырубке. Звонарь закуривает от костра цигарку и хитро подмигивает Тоотсу. Молодой хозяин это прекрасно видит, но продолжает, тяжело отдуваясь, работать. Через некоторое время повторяется та же история.

– Что это значит? – спрашивает наконец управляющий.

– Ну, – отвечает Либле, – кое-что да значит. А молодой хозяин сам все скромничает да помалкивает, будто ничего и не случилось.

– А что ж такое случилось?

– Н-да… время бежит, а счастье не минует.

– Ладно, не минует, ну и что?..

– Новостей в Паунвере – хоть отбавляй, по всей деревне звон идет, а сам-то молодой хозяин как в рот воды набрал.

– Это почему? – спрашивает улыбаясь Тоотс.

– Откуда я знаю, почему. Может, загордился. Не верится, правда, чтобы господин Тоотс чваниться стал, но… поди знай! Да-аа… Ну что ж, дело-то обернулось так, как ему и следовало. Разве я… Разве зря я столько раз говорил…

– Очень интересно, – с невинным видом произносит Тоотс, – что это за новость такая? Вечно у тебя такой разговор – вокруг да около, не поймешь, что ты, собственно, хочешь сказать.

– Да чего там понимать, – посмеивается Либле. – Дело простое, ясное. Вот женка моя никогда не верит тому, что я говорю. Сама болтает всякое, мелет что попало, а как я чего-нибудь такое же скажу – так только и слышишь: вранье! Сегодня утром схватился было за хворостину – терпенье лопнуло, дай, думаю, всыплю ей разок, А она сразу на попятный: «Все может быть, и чего тебе из-за этого драться».

– Смешно!

– Ничего смешного тут нету. Есть другие дела, и впрямь смешные. Вот хоть насчет барышни Эркья или Эрнья, той, что здесь на нашем поле зонтик свой сломала…

– Ас ней что?

– Никак ее из Паунвере не вытащить, сам папаша за ней из России приехал. Сперва было ей все скучно да скучно, а как с тыукреским Имеликом подружилась, так скучать и забыла. Черт его знает, вон какая силища у этой самой любви!

– Ну хорошо, а далеко ли это дело двинулось?