Осень - Оскар Лутс

Оскар ЛУТС

ОСЕНЬ

I

Осень с ее пожухлой листвой … Наконец все уставшие от жизни листья опадают, и то один, то другой в сопровождении частого дождя прилипает к голенищу твоего сапога и не отстает до тех пор, пока сам не смахнешь его обратно в грязь. Кажется, будто вся земля, весь мир сделались серыми, и утешения не найти нигде. Когда же наконец наступит настоящая зима с ее сверкающим снегом! Конечно, и она тоже не Бог весть какой подарок, но все же значительно приятнее, чем неопрятная осень, эта разрушительница всего красивого. Зима, по крайней мере, если она соответствует своему истинному назначению, делает доступными для деревенских жителей и горожан заготовленные сено и дрова, а то и какое-нибудь бревно для строительства.

Йоозеп Тоотс сидит в задней комнате жилого дома и беседует со своим сыном Лекси, то бишь Александром.

— И сдались тебе, парень, — говорит отец между прочим, — эти рассказы о войне! Рассказы рассказами, но сама по себе война — страшное дело. Запомни это, сорванец!

— Я тоже пойду в армию, — маленький Лекси усаживается на отцовское колено.

— Этого еще не хватало! — бормочет Тоотс и смеется точь-в-точь как во все времена своей греховной жизни: — Хм-хм-хм, пуп-пуп-пуп! Мой ишиас дошел уже до точки — неужто тебе, малыш, тоже не терпится заполучить такой подарочек?

— Что, что? — Глаза мальчика становятся большими, словно плошки. — Что это такое — ишиас?

— Это длинная история, и черед до нее не скоро дойдет. — Хозяин хутора Юлесоо усмехается в свои теперь уже порядком погустевшие усы. — Об этом поговорим как-нибудь после, когда ты подрастешь, а сейчас тебе незачем это знать.

— Вечно ты, папа, говоришь мне: потом, — возмущается любознательный Лекси. — Почему ты так говоришь?

Юлесооские старики, родители Тоотса, уже давненько, словно бы сговорившись, вдвоем отправились на кладбище, с тем, чтобы никогда более оттуда не возвращаться. И покуда Тоотс шел сквозь войны и бури, раяская Тээле, спустившись с горки, где стоял ее отцовский дом, своими руками, как она выражалась, сколотила это новое юлесооское жилище; на самом же деле вовсе не своими руками, она лишь руководила его строительством — денег хватало, а с деньгами можно сделать если и не все, то очень многое. Плотник Плоом, заправский весельчак, физиономия которого смахивала на кошачью, боялся Тээле пуще огня.

Таким вот образом дом и оказался выстроенным даже намного раньше намеченного срока. «Против бабы ведь не попрешь!» — разводил плотник своими километровой длины руками, и старые работяги из тех, кто уже не годился для армии, ворчливо поддакивали: «Не попрешь, твоя правда! Придет, окаянная, и такую тревогу поднимет, только держись!»

Примерно так, стало быть, обстояло дело с новым юлесооским домом. Нет, раяская Тээле отнюдь, не думала при этом ничего дурного, она лишь, время от времени повторяла долговязому Плоому: «Работа существует для того, чтобы ее сделать по возможности быстро и хорошо», 3aтем она исчезала в дверях старого дома, однако вскоре вновь оказывалась возле стройки,

Как уже сказано выше, все это происходило в тот период, когда молодой хозяин Юлесоо воевал с немцами и когда, будучи дважды ранен, довольно долго лежал в госпитале где-то на юге России. Затем он приехал домой на короткую побывку и увидел свое новое гнездо, но старые птицы к тому времени уже успели улететь в далекий край — обитатели хутора Рая вкупе с Кристьяном Либле и в сопровождении прочих жителей деревни Паунвере отнесли их бренные останки к месту последнего упокоения.

Однако вскоре Йоозеп Тоотс вынужден был снова ринуться в битву… на этот раз уже против своих недавних соратников, потому что большая часть населения России, отрешившись от прежнего государственного устройства, явила собой совершенно иное качество.

Йоозепу не было от этого ни жарко ни холодно, но чуждые силы намеревались сунуть себе за пазуху и его родину, а такого сердце старого Кентукского Льва [1] вынести не могло; он встал в строй по первому же зову людей, взявших на себя ответственность за судьбу родной земли. И снова было хоть отбавляй вооруженных столкновений и на востоке, и на юге, в иные дни приходилось и вовсе плохо, однако пережили и это. Йоозеп Тоотс, хотя и с продырявленной шкурой, но все же выбрался из всех передряг, тогда как многие его школьные приятели отдали борьбе все до последнего вздоха. Так, не вернулся из боя маленький Юри Куслап, которого в приходской школе прозвали Сверчком; погиб Ярвеотс, показавший себя настоящим героем, — в стычках с врагом он не раз выкидывал прямо-таки «сумасшедшие штуки»; не сумел сторговаться со смертью и Петерсон, несмотря на то, что его склонность к торговым сделкам проявилась еще в школьные годы, да и впоследствии успешно развивалась. Кроме перечисленных выше и многих не названных, на поле брани остался также средний сын мастера-портного Кийра — Виктор, по мнению Йоозепа Тоотса, самый разумный из всех троих братьев. Но зато старший, Георг Аадниель, вернулся домой упитанный и румяный, словно земляничка. По его собственным словам, он несчетное число раз шел по колено в крови, но где вершители — там и зрители: его видели «идущим по колено в крови» лишь на тыловых складах да в обозах. Теперь он весьма озабочен тем, чтобы в качестве компенсации за жизнь брата выхлопотать родителям, то бишь себе, новопоселенческий надел. [2] «Ежели из троих братьев двое были на поле брани, где один из них встретил смерть, — разглагольствует он перед всеми, — то должны же оставшиеся в живых что-нибудь получить за это. Да и младший брат Бенно, конечно, тоже пошел бы в армию, кабы не был еще слишком молод». А когда у Аадниеля спрашивают, где же его Крест Свободы, [3] ежели он на фронте был таким «бравым» воякой, тот отвечает, кривя губы: он, Аадниель мог бы получить эту награду в любое время, но он не из тех парней, кто всюду сует свой нос первым.

«А что же эти Кийры станут делать с поселенческим наделом, ежели они его даже и получат, ведь в семье все ремесленники, портные?»

«Н-ну-у, содержать хутор не Бог весть какое искусство», — Аадниель Кийр вбирает голову в плечи. Небось, они, Кийры, с этим справятся — ни заговорных слов, ни знахарства тут не требуется. Не так ли? А не захотят обрабатывать землю сами, так ведь надел и продать можно. «Ишь ты, ишь ты!» — качают головой, пожимают плечами как исконные, так и новоиспеченные хуторяне. Нет, Йорх — мужик крепкий, будь хоть война, хоть мирное время, только вот интересно было бы поглядеть, как портные будут возить навоз да распахивать паровое поле.

«Вот бестолочи!» — Аадниель в свою очередь пожимает плечами, они у него уже не такие костлявые, как в дни молодости, а заметно округлились. Разве не всякий труд, если он честный и созидательный, достоин похвалы'? Что они, право, думают? В особенности те, кто посиживал себе в своих теплых хоромах, ел свинину с капустой и спокойно спал в то время, как братья Кийры грудью сходились с врагом? И если кто-то пытается оценить обстоятельства по справедливости, усмехаться тут нечему. «Неизвестно еще, — заканчивает обычно Кийр свою тираду, — на что было бы интереснее поглядеть — на пашущего портного или же на вас самих, не окажись у отчего края отважных защитников».

Обычно после этих слов наступает молчание, на сей раз уже никто ничего не может сказать, ведь, в конце концов, Аадниель Кийр говорит чистую правду. Однако огонь лишь на время затаивается под золой, чтобы вскоре вновь извергнуться языками пламени. «Пусть все будет, как оно есть, но как посмел портной затесаться в число этих отважных?» А тут еще, глядишь, среди разговаривающих объявляется какой-нибудь бывший фронтовик, основательно подвыпивший. Он хлопает Кийра по плечу и бесцеремонно брякает: «Ну, друг Аадниель, поговаривают, будто ты где-то там, то ли в Выруских, то ли в Печорских краях, в одиночку отбил у врага нужник — это правда? Пленных ты при этом не захватил, заведение в тот момент пустовало, но все же атака твоя была столь яростной, что соратники не могли надивиться и сказали: „Гляди-ка, парень мчится прямехонько в пасть смерти!“

Тут глаза Аадниеля наливаются кровью, и на языке у него вертится столько ядовитых слов, что они никак не могут соскочить с него все разом. Но сдавленный смех и покашливание окружающих яснее ясного говорят о том, что мужики склоняются на сторону вновь прибывшего. Когда же последний извлекает из своей записной книжки или из портмоне крест на сине-черно-белой ленточке, Кийр начинает поглядывать на дверь. Ах, как было бы кстати, если бы и он мог откуда-нибудь вытащить что-нибудь в этаком роде и сунуть под нос этому бесстыднику! Но чего нет — того нет.

Яан Имелик уже в начале Освободительной войны [4] получил глубокую пулевую рану, и одно время даже хирург-оптимист Рейнталь покачивал головой, очищая и перевязывая се. Но гляди-ка, богатырский организм выстоял, и свершилось чудо. Едва поднявшись, на ноги, Имелик вновь завел речь об отправке на фронт, однако ему в этом отказали и определили на какое-то место полегче в тылу — для начала, как было сказано. И это «для начала» продолжалось до конца войны, потому что и к тому времени Имелик не вполне окреп.