Мурена - Валентина Гоби
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мадам Дюмон замечает, что ему нужно заменить липучки на брюках:
— Или я ошибаюсь, Франсуа, или вы все же несколько поправились?
Субботние вечера он проводит в компании из Сен-Клу, эти ребята занимаются плаванием по назначению врача. Ему даже удается найти среди них трех учеников, желающих заниматься английским языком — курсы он проводит по воскресеньям. Для команды из Сен-Клу бассейн, скорее, предлог, повод для вечеринки. И это понятно: пять дней в неделю они беспрестанно тренируются и подвергаются медицинским процедурам: реабилитации, работе с протезом и без него, физиотерапии, трудотерапии… «Трудотерапия» — Франсуа запомнил это слово. Она помогла ему стать на ноги, выкарабкаться. Это некая совокупность действий, которые помогают восстановить повседневные привычки, навыки: например, научиться правильно пользоваться протезом, играть в шахматы, танцевать, делать пирожные, работать на деревообрабатывающем станке, переплетать книги, вырезать по камню, вышивать — это куда более интересно, чем его потуги укусить мясо в соусе — впрочем, оно хорошо приготовлено. Бассейн для ребят из Сен-Клу является чем-то наподобие еженедельной разгрузки, а для тех, кто с окраин Парижа, вообще в каком-то смысле праздник, даже больше — нарушение поста. Или, как острит Батист, лишение девственности. Батист тот еще хулиган, он неустанно пытается найти хоть малейший повод нарушить какой-нибудь из душащих его запретов.
После тренировок они собираются в бистро «Шез Арлетт». Иногда даже танцуют.
Именно там Франсуа впервые замечает, как танцует Мугетт. На этот раз он решил пригласить всех к себе — команду Лекёра, а еще Жоао, Филипа, Этьена, Андре и Жаклин. Ма и Робер раздвигают в мастерской раскройные столы, разбирают горы рулонов ткани, разносят по углам швейные машинки, убирают с глаз долой манекены «Стокман»: really, you’ll dance?[24] Ма все еще не может поверить, что они действительно собираются устроить танцевальную вечеринку — они, больные полиомиелитом, парализованные, ампутанты.
Сильвия все-таки спрашивает:
— А я могу остаться посмотреть?
— Ты не просто останешься, ты приглашена на вечеринку.
— Но за мной зайдет Жюльен.
— Слушай, тут все же не выставка уродов…
Ма нарезает пироги, спрашивает, сколько потребуется соломинок для питья — мало ли кто-то еще не может действовать руками? Но Франсуа отвечает:
— No, I’m unique… — Я единственный в своем роде…
При входе, на крыльце, Робер укладывает доску, чтобы коляски могли свободно проехать через ступеньку. Он приветливо здоровается с новыми друзьями Франсуа и даже не замечает Жоао, который в свете ламп рассекает в коляске по ателье. И Ма, и Робер строго следят за собой, нарочито не замечают костылей и прочих признаков чужого недуга — культей, хромоты, пластмассовых рук… Ма признается Роберу, когда они вдвоем сидят в своей комнате на краю постели, что при виде гостей никак не может избавиться от мысли, какую сделать выкройку, какую одежду придумать для каждого из них — у кого нет ноги, части руки, кто не в состоянии согнуть колено, кто прикован к инвалидному креслу… Она представляет себе стиль, покрой костюма для каждого, чтобы скрыть физические недостатки; выбирает заколки, защелки, завязки… И Робер видит всю ее, понимает, насколько красива его жена — а она тем временем потерянно смотрит на паркет, словно пытаясь пронзить его взглядом и увидеть, как двигаются все эти калеки, обряженные по ее моде. Снизу раздается звон бокалов, слышна музыка.
— Глупая мысль, isn’t, а, Робер?
Ма произносит его имя с необычайной нежностью, у нее получается «Уобё». Когда Робер впервые услышал это «Уобё», он захотел стать другим…
— Я все размышляю, какие и куда пришить липучки, какие пуговицы, резинки придумать… all this — и все такое…
И вот он, размякший, гладит ее по затылку, ощущая слегка дрябловатую от возраста кожу. Больше половины прожитых лет она провела с ним. Внизу веселится молодежь. Их тела покалечены, изломаны, зато кожа упругая и гладкая. Из-за этого Робер чувствует себя стариком. В уголках глаз жены он замечает паутинки тонких морщинок. В волосах кое-где серебрится седина. У него у самого на руке проявились какие-то коричневые пятна. Он думает о том, что у них будущего осталось меньше, чем уже прожитого прошлого, но это не пугает его. Ему выпала удача стать собой благодаря этой женщине, чувствовать, как изменяется его кожа, как он стареет и как стареет она, но его член все еще упирается ей в живот и может еще… Они вместе преодолели свой рубеж в этом шестьдесят первом году. Уже тридцать лет, как они знают друг друга. Они начали с нуля. Одно только желание помогало им строить здание их жизни на ровной площадке любви, укладывать кирпич за кирпичом, возводить этаж за этажом день за днем… Они и не могли окинуть взглядом весь ансамбль целиком. И вот все готово, и Робер ошеломленно смотрит на плоды трудов своих. Здание действительно велико, с ошибками, дефектами, трещинами, которые иногда и составляют сам строительный материал; но это не пугает Робера — он знает, что именно сквозь щели проходит свет. Я все равно опять выбрал бы ее, думает он, опуская руку за ее воротник, чувствуя ее позвонки. «Уобё», — снова произносит Джейн, и ему хочется стать мудрым и теплым. У него есть нормальный сын — ну или почти нормальный, — который танцует, пьет и веселится, как и все люди его возраста. Роберу хочется вернуться вниз, в мастерскую.
— Слышишь, смеются…
— Да.
— А теперь чокаются…
— Точно.
— Джейн, они сейчас будут танцевать. Я хочу взглянуть.
— И я тоже.
— Хочу убедиться.
— В чем ты хочешь убедиться?
— Что он умеет танцевать, как и любой другой человек.
— Так ты же не умеешь танцевать, Уобё, — смеется Джейн и берет его за руку.
Он становится перед ней на колени, чувствуя, как вибрирует пол от музыки и шума, что доносятся с первого этажа. Нежным, мягким движением он раздвигает ее ноги, стягивает с нее трусы, осторожно спускает их по ногам, ощущает руками округлость ее пяток. Затем
