Конь бѣлый - Гелий Трофимович Рябов

— Это до войны выносили, выше высокопревосходительство… — Помощник Пепеляева обескураженно посмотрел на присутствующих. — Вы давно не путешествовали.

— Господа! — продолжал Пепеляев. — Нет ни малейшего повода сомневаться. Я разрабатываю план. Мы объединим наши усилия с Европой, которая — верьте на слово — никогда не примет большевизм!

…А поезд шел сквозь сумрак, ночь и утро, и казалось, что сверкающие стальные рельсы ведут в землю обетованную, в ту волшебную страну, где нет и никогда не было ни бурь, ни битв, ни отчаяния. Колчак стоял у окна, Тимирева — у другого, Александр Васильевич читал Блока:

— «Вечереющий сумрак, поверь, мне напомнил неясный ответ, смутно помню: отворится дверь, набежит исчезающий свет…» Аня… Ты помнишь? Ты все помнишь? И… ни о чем не жалеешь?

Подошла, нежно провела по щеке, уже появилась щетина, это было неожиданно, щекотно, отдернула ладонь и рассмеялась:

— Тебе надобно бриться два раза в день.

— Непременно. А помнишь Гельсингфорс и как я пришел к тебе?

— Я улыбалась, но это было неискренне, прости. Я так боялась: войдет Сергей и… что я скажу?

— Правду.

— Я всегда удивлялась — почему ты служишь на флоте? Ты невероятно лихой кавалерист!

— Голубка моя… — Глаза были грустны, лицо усталое, вдруг появилось много морщин. — Да… — сказал, трогая складку у губ, — да. Стареем мы… То есть — я. Ты навсегда останешься молодой. Для меня.

Лампадка раскачивалась перед иконой Богоматери, по лицу Приснодевы ползли блики, когда отсвет падал на глаза — они становились невыразимо печальными.

— Она все знает… — вдруг сказал Колчак. — Все…

Поезд мчался на восток, мелькали станции — полупустые, с выбитыми стеклами, на запасных путях стояли недвижимые эшелоны и паровозы без единого признака жизни. «Наши… — заметив интерес Дебольцова, объяснил начальник конвоя. — Там, внутри, солдаты и офицеры… Все мертвы». — «Но этого не может быть! Почему?» — «Потому что нет перевязочных материалов, лекарств, врачей… Ничего нет, полковник…» Когда поезд начал замедлять ход, увидел Колчака, тот стоял в коридоре, у окна и мрачно следил за приближающимися огнями станции.

— Правительственные структуры на грани краха… — сказал, не поворачивая головы. — Замыслы неисполнимы, страшный замах руки падает волшебно-бессильно… Вы знаете — почему погибла армия Наполеона? Толстой утверждает, что французам — вопреки их посулам и обещаниям отменить крепостное право — противостоял весь народ. Но ведь мы — русские, в чем же дело, полковник?

— Вероятно, в том, что Ленин обещает больше, нежели мы.

— Но ведь мы решили земельную проблему, торговую… Пусть мало — но зато конкретно. Большевики только обещают, но не сделают ничего!

— В России, Александр Васильевич, вовремя сказанное слово куда как сильнее любого дела, но корень нашей ошибки в другом: сколько буду жить — столько буду повторять…

— Преодолеть инерцию мышления, пройти сквозь Сциллу и Харибду и вернуть монархию… — с грустной улыбкой проговорил Колчак. — Возможно, полковник. Иногда безумцы побеждают. Но я, к сожалению, не безумец… Станция, кажется. Распорядитесь, я хочу сойти.

Поезд светил притушенными огнями, высыпал конвой, построился, потом спустился Колчак и зашагал к станции. На путях горели огромные костры, и трудно было увидеть платформу — там возвышалось нечто бесформенное, прикрытое брезентом, и оттого загадочное, тревожное.

Колчак шел первым, спешил, Дебольцов едва поспевал за ним; когда приблизились к брезенту, из-под которого — теперь хорошо было видно — торчали босые ноги бело-мраморного цвета, адмирал остановился резко, будто на стенку налетел, и снял фуражку: «Упокой, Господи…» Лицо у него состарилось сморщилось, глаза погасли — остались только два черных круга.

— Вам… не докладывали… — понял Дебольцов. Эти доклады лежали на обязанности коменданта поезда и соответствующем чиновнике при Пепеляеве. — Что ж… Нервы надобно беречь. Эти трупы на каждой станции, повсюду, на них страшно смотреть…

— Не говорите Анне Васильевне. Чехи? Виновны?

— Так точно. Эшелоны не могут двигаться, нет паровозов, это не новость, ваше высокопревосходительство, помнится, председатель Совмина говорил об этом чуть ли не в первый день.

— Я не придал значения. Я полагал, что пока еще власть принадлежит нам… мы должны войти туда… — повел головой в сторону вокзала.

— Там то же самое. Вернемся, Александр Васильевич.

— Нет, — шагнул к дверям, Дебольцов распахнул их, и…

Он не ошибся. Здесь были тяжелораненые, они лежали прямо на полу в грязных, окровавленных бинтах, некоторые уже умерли, это было видно, кто-то просил пить, один, в углу, скрючившись, мочился прямо на пол. Запах — тяжелый, непереносимый, вызывал спазм, Колчак сделал шаг и смотрел в ужасе, раненые узнавали его, постепенно стоны и говор смолкли.

— Да они же все… умрут… — поджав губы словно при начинающейся рвоте, выдавил Колчак.

Доктор — он был в шинели, на рукаве рваная грязная повязка, ощерился сумасшедше:

— Сдохнут. Все как один. Да вам-то что?

Бескрайний снежный покров уходил к горизонту; казалось, поезд стоит, потому что не в силах прорваться сквозь бессмыслицу пространства… Колчак сидел за столом, потрескивали свечи, лампада у иконы тлела едва заметно; вытянув руки на зеленом сукне, с остановившимся взглядом, адмирал произносил немыслимые, невозможные еще совсем недавно слова:

— Голос звучит днем и ночью — вы проиграли, вы проиграли, глупцы, потому что воевали по законам войны… Между тем — красных следовало выжечь беспощадно, как бубонную чуму…

Вошла Тимирева, остановилась на пороге, Дебольцов поднялся, наклонил голову. Подумал: «Адмиралу следует замолчать. Не должно нагружать любимых непереносимым отчаянием». Но Колчак продолжал:

— Полковник… Все документы — сжечь. Историю нашей гибели не будут изучать. — Перехватил страдающий взгляд Тимиревой. — Ступайте, полковник.

Когда двери закрылись, обнял, прижал к себе, словно маленького, очень любимого ребенка, нежно провел по волосам:

— Голубка моя, любовь моя… Я должен приготовить тебя… Так будет милосерднее и честнее. Ничто и никто не сможет разлучить нас, Аня. Я знаю, что после… всего твоя жизнь вряд ли