Конь бѣлый - Гелий Трофимович Рябов

15 января 1920 года поезд Колчака прибыл на станцию Иннокентьевскую, в пригороде Иркутска. Был вечер, пьяная суета и столь же пьяная радость царили на перроне, власть в городе если не совсем еще перешла к большевикам, то уже находилась в руках полностью сочувствующего Политцентра, в нем же большевики играли первую скрипку. Не было более охраны у бывшего Верховного правителя, вместе с ним оставались только верные до последнего дыхания или те, кто уже был фактически арестован.

Когда выплыл из мрака тусклый глаз паровоза — пьяная компания мгновенно (спьяну многое делается ускоренно) перекрыла пути грузовиком, ударил в темное небо пулемет — расчет надрался задолго, был весел, прицел и целик слились в одно; пушка бабахнула холостым зарядом — мол, знай наших, гидра. Все было по первому разряду: промчались всадники, падая через голову, подъехал еще один автомобиль с пехотой, он был так набит, что передние свалились от резкого торможения на капот, кто-то пытался подняться и, икая и рыгая от непереносимого восторга, предлагал всем присутствующим мчаться к предыдущей станции, потому что хитрость мировой гидры выше ума простого большевика и Колчак наверняка попытается «сбечь», выйдя раньше, нежели положено. Кто-то пел «Замучен тяжелой неволей», плача единственно искренними слезами — пьяными, кто-то блевал у забора, давясь праведными словами о засилье богатых евреев над бедными евреями, прошла строем группа чехов в меховых шубах с вещмешками через плечо, офицер подбежал к главному большевистскому начальнику в адвокатских очках, сказал сакраментальные слова: «Мы вам за́ткнем адмирала, а́ сме — прич», комиссар догадался: «Арестуете, но руки умоете? Молодцы! И без вас обойдемся!», чех ушел, комиссар приказал: «Арест так на так — дело решенное. Проверьте: если есть продовольствие и спирт — реквизировать. Нам за труды». Красноармеец с красным бантом на шинели умчался. Такие банты были у всех здесь.

Но вот паровоз зашипел паром, дернулся и встал, толпа ринулась к салон-вагону, комиссар остановил: «Товарищи, соблюдать ревдисциплину как основу будущей счастливой жизни! Делегат от чешских товарищей, еще один — от масс. Пошли, товарищи», — двинулся первым, чех и изрядно подпивший комзвода Круминьш плелись сзади. «А что, товарищ, мы его сразу кокнем или нет?» — на ходу осведомился Арвид. «Обязаны доставить в Иркутск, там суд наряжен, проформа, само собой… Там и кокнут. А ты запишись в команду?» — оглянулся, латыш стыдливо захихикал: «Если товарищи примут…»

Вошли, здесь все, включая Колчака, стояли молча — белые в полусвете лампочек, меркнущих на глазах; ожидали — видно было: расстрел на месте совсем не неожиданность.

— Внимание, попрошу сосредоточиться… — начал комиссар с блуждающей по обветренным губам странной улыбкой. — Значит — граждане Колчак и Пепеляев… По согласованию Политцентра с чешко… Чешко… А также и словако… Вы арестованы. Оба. Остальные изволят убираться к чертовой матери, и чем скорее — тем лучше. В целях сохранения жизни. Массы недовольны, товарищи, то есть как вас там…

— Вот, господа, и финал. Финита — если по-латыни… — тихо сказал кто-то.

— Господа… — глухо начал Колчак. — Я прошу всех вас покинуть поезд. У вас есть пять минут…

— Только две, — сказал комиссар. Дебольцов взял Надю за руку, сжал:

— Мы никуда не уйдем.

Колчак покачал головой:

— Все кончено, Алексей Александрович. Будьте благоразумны. Ступайте, господа…

Пепеляев встал «смирно» и хрипло запел «Марсельезу» — по-французски, главные слова: «К оружию, граждане!»

Батюшка перекрестился:

— Что ж, господа, един Господь над нами… — и покорно засеменил к выходу.

— Надя… — позвала Тимирева. Подошла, обняла: — Я хотела вам одной… Я чувствую… У нас с Сашей… Будет ребенок. Просто я желаю, чтобы вы знали об этом…

Надя вздохнула:

— Странно… Я должна поздравить вас… Нет. Я скажу вам так, Аня: храни вас Господь. Всех троих. Бедная моя, добрая, святая — Бог в помощь вам, — сдерживая рыдание, ушла.

А Круминьш сидел на стуле, и завлекательные мысли одолевали его. Мнилось, как со своим многочисленным семейством переезжает в особняк фабриканта Тухмана, и Марта, жена, трогает стулья красного дерева тонким, неземным пальчиком, а потом подходит к «Бехштейну» — тот, ухоженный, полированный, с бронзовыми подсвечниками на крышке, стоит на персидском ковре. Марта ведет своим восхитительным перстом по клавиатуре, и рождается тонкая революционная мелодия, и звучит в ней мечта: скоро, скоро настанет день, и обнимутся русский с негром, латыш с китайцем, и еврей поцелует взасос члена Союза русского народа…

Всех, кто вышел из поезда, гнали матом. Когда священник подошел к окнам, за которыми бледными тенями угадывались Колчак и Тимирева, — схватили, оттащили, кто-то издевательски произнес: «Шагай, попик тусклый, пока пиписька цела».

Дебольцову и Наде повезло больше других: они задержались в своем купе и когда вышли — перрон был пуст. Поезд сразу же тронулся, Дебольцов увидел адмирала и Тимиреву, поднес ладонь к козырьку. Окна проплывали медленно, скорбные лики за темными стеклами казались странным негативным отпечатком, и с пронзительной, острой как игла, вдруг ударившей в сердце, болью понял Алексей, что смотрит на этих двух людей, таких близких, таких несчастных, таких благородных и величественных даже — в последний раз. Краем глаза увидел Надю: она не отрывала взора от дорогих лиц, когда же красный фонарь последнего вагона скрылся в ночи — горько заплакала. Все было кончено.

6 февраля Колчака допросили в последний раз. Адмирал изложил свою точку зрения на принципы Гражданской войны: взаимное, как правило — не мотивированное убийство. И хотя допрос вроде и бы закончили — арестованных не увели.

Это встревожило Пепеляева, он смотрел на Колчака страдающими глазами: «Что, в чем дело? Странно, согласитесь», — и пытался заглянуть в комнату комиссии. «Меня никуда не вызывали, не спрашивали — вдруг привели? К чему бы это?» — «Наберитесь терпения». Колчаку егозящий председатель давно надоел, но было жаль немного этого когда-то (совсем недавно, увы) сильного, неглупого человека.

Между тем в комнате комиссии тоже ожидали: какие-то указания поступили из Москвы, надобно было выяснить — ошибки в тонком деле всегда вредны.

Ширямов нервничал:

— Что такое? Воняет, понимаете, я уже