Конь бѣлый - Гелий Трофимович Рябов

искали вчерашний день. В кабинете, у камина, виден был Колчак, он рассматривал свою Георгиевскую саблю и что-то говорил негромко, Дебольцову показалось, что в кабинете есть слушатель. И верно, подошел поручик, один из младших адъютантов, шепнул: «Там премьер-министр». Увы, этот круглолицый (кругломордый — называл его Алексей) недавний министр внутренних дел и нынешний премьер вызывал у Дебольцова одно только раздражение. Что могло быть общего у конституционного демократа Пепеляева с монархистом и императорским флигель-адъютантом? Алексей остался у стола Военного совета.

Между тем Колчак действительно рассказывал Пепеляеву историю своей сабли.

— Точно такую же я бросил в море два года назад…

— Вот как? Это странно.

— Совсем нет, Виктор Николаевич, таков морской обычай: меняется командующий флотом, и тот, кто уходит, оставляет свое символическое оружие морю. Я думаю, там много сабель лежит…

— Однако же ценность, ну и память все же…

— Да, несомненно, и, знаете, я так был рад, когда атаман Дутов в Петербурге преподнес мне точно такую же… У этого клинка синеватый отблеск, я иногда часами смотрю на него, и возникают какие-то смутные образы… Человек должен понимать свое предназначение, и я знаю: мое дело, единственное служение — война! Это я ставлю превыше всего и бесконечно люблю.

Пепеляев сидел в кресле, откинув фалды фрака и нервно выстукивая ногой ритм какого-то марша.

— Отвратительно! — почти закричал, вскакивая. — Твердят: демократия! Она превыше всего! Дэмос крат, видите ли… Но в России? Чепуха! Развращенная, развращенная масса, ну согласитесь, разве может власть, этот олимп, удел посвященных, принадлежать всем? Этим кухаркам, лакеям, докторишкам, наконец? Интеллигенция, господи… Да они же захлебнутся в собственном дэрмэ! Да, я тоже за демократию — как за мечту, но ведь не сию минуту, не сразу, потому что в противном случае наступит всеобщая дэфекация!

У Дебольцова лопнуло терпение, в конце концов, он обязан доложить о том, что увидел. Вошел, наклонил голову и, обращаясь подчеркнуто только к Колчаку, сказал, уже не сдерживаясь:

— Я с фронта. Вам сейчас доложат подробности, моя же обязанность резюмировать без обиняков: дух войска сломлен.

— Дух войска — сломлен! — повторил Пепеляев шутовским голосом. — Вот, не угодно ли, Александр Васильевич, и это говорит образованный военный! Дух — бесплотен, вам бы надобно это знать, полковник! Чепуха какая-то…

Торжественно вошел председательствующий на военном совете генерал:

— Ваше высокопревосходительство, мы тщательно проанализировали карту и сводки с фронта, Военный совет констатирует: резервы исчерпаны, более противостоять Тухачевскому…

— Тухачевскому! — Пепеляев вскинул руки в трагическом недоумении. — О чем вы здесь говорите, генерал?

— О том, что все кончено, Виктор Николаевич.

— Но этого не может быть! Тухачевский всего лишь подпоручик и изменник! Я не понимаю… Ну хорошо, хорошо, что вы предлагаете?

— Сдать город. Начать эвакуацию.

— Сдать? Вы с ума сошли! Вы рехнулись! Мы должны биться до последнего солдата! Я лично встану к этому камину и, если не будет оружия и патронов — стану убивать узурпаторов кочергой, вы понимаете?

— Начинайте эвакуацию… — хмуро сказал Колчак. — Все свободны. Полковник, вас я попрошу остаться.

Пламя в камине весело взмывало и падало, Дебольцов пошевелил угли, и они вспыхнули последним, безнадежным огнем…

— Все эти дни я думал… Я спрашивал себя: почему? — Колчак опустил клинок в ножны, положил саблю на каминную полку. — Почему мы уступаем их дикой, необузданной, безнравственной силе, этому клокочущему потоку зла? Я перестал спать, нервы сдают — страшно подумать: мы должны выстлать своими костями дорогу в их «царство свободы», в никуда! Полковник, Алексей Александрович, была дружная работа, мы стояли на пороге успеха, спасение России обозначилось явью — и вот… Борьба удельных самолюбий, драка мелких честолюбивых выскочек между собой, воровство, которое мы так и не смогли остановить, власть топора, но не закона… Недоброжелательность и подозрительность — какой печальный итог…

Отвечать не хотелось, но его страдающие глаза — крик о помощи — разве мог оставить без ответа? Но решил говорить жестко:

— Когда мы встретились — помните? Мы согласились, что легитимная власть Государя — это единственное спасение державы.

— Не отрицаю… Но разве не поняли вы, что общество никогда не примет монархию? Не согласится на ее возвращение, вы больны иллюзией, полковник, ваша мечта оказалась сном, увы…

— Разве? Но простите за отвлеченный пример — больной в тифу или даже чумой может надеяться только на Господа, Господь же повелевает отбросить сомнения и действовать с оружием правды в правой и левой руке! Почему же мы… Простите, вы, Александр Васильевич, вели пустые споры с людьми поврежденного ума? Они называли монархию ересью, но разве не должно было нам остаться верными? И тогда врата ада не одолели бы нас…

Колчак молчал. Речь Алексея носила метафизический характер, с этим невозможно было спорить. Вошел офицер, рука у козырька и мертвые глаза:

— Автомобиль у подъезда.

* * *

Уезжали к вечеру, тени ложились на одноэтажный город, и тьма накрывала, словно невесомым одеялом, сквозь которое устремлялись в меркнущее небо золотые купола соборов. Улицы, по которым проезжали, были пусты; урчали моторами автомобили, выбивали непонятный ритм копыта конвойных коней. Вот и вокзал, и поезд уже подают, и, исходя паром, напрягается утлый паровозик. И этот, впрочем, выпросили у всесильных чехов. На перроне собралась толпа, стояли молчаливо-доброжелательно, даже с некоторым чувством утраты, и только иногда взлетали крики: «Долой белогвардейщину! Вон Колчака!» Теперь уже можно было и не бояться.

Дебольцов выбрался из авто, держа руку под козырек, открыл дверцу Колчаку, тот вышел и подал руку Тимиревой. Сейчас был протокол, нарушить который, увы, — однозначно призвать к началу паники. Этого Алексей не мог позволить, и поэтому Надя была предоставлена сама себе — шла с баулом среди всех прочих. И все же — как кричали, как накатывали эти злобные возгласы, стремясь раздавить, деморализовать, уничтожить. Но Колчак с окаменевшим лицом вел под руку Анну Васильевну и никак не реагировал на оскорбления. Цепь солдат с трудом сдерживала напор толпы. Был момент, когда Верховный пожалел было, что не приказал отправляться