Покушение - Ганс Кирст

— Графиня Ольденбург абсолютно ни при чем, — поспешил заверить его Константин.

— Очень может быть, — согласился с ним штурмбанфюрер, — это быстро выяснится, но сейчас мы ее все-таки арестуем. Поводов для беспокойства, мой юный друг, у вас нет, речь идет всего лишь о мерах предосторожности. С головы этой дамы не упадет ни один волос, а как только ваш брат объявится, мы вообще ее отпустим. Это я вам обещаю.

— Я понятия не имею, где он.

— Я верю вам, но все может измениться. Вдруг он объявится? — Майер пытался демонстрировать свое участие: — Поверьте, дорогой, я всей душой предан вам и вашему брату и надеюсь, что подозрения против него беспочвенны.

— Вы полагаете, что еще неизвестно…

— А что в этой жизни известно?! — Штурмбанфюрер с приказом об аресте в руке подошел к Константину: — Вот, чтобы вы знали, что я действительно иду вам навстречу… Я разрешаю вам сообщить графине Ольденбург о том, что собираюсь ее арестовать. Причем вы можете не торопиться, вам наверняка есть что сказать друг другу.

Генералу от инфантерии Карлу Генриху фон Штюльпнагелю было приказано прибыть 21 июля из Парижа в Берлин для доклада. Что это значило — для генерала не было тайной. Бледный, но спокойный, он простился со своими сотрудниками.

Вероятно, так должно было случиться, — сказал он им. — Я беру на себя всю ответственность за то, что произошло в моих войсках, и прошу каждого из вас действовать в соответствии с моими указаниями. — Затем он влез в автомобиль и уехал.

К вечеру машина генерала прибыла в Верден. Он приказал сделать небольшой крюк и проехать через Седан. Сопровождающие заметили, как напрягся генерал. Они сразу поняли причину происшедшей в нем перемены: в первую мировую войну, будучи совсем молодым офицером, он сражался именно здесь, о чем часто рассказывал своим друзьям.

Штюльпнагель приказал свернуть с дороги и попросил:

— Остановитесь, пожалуйста, здесь. Я хочу немного прогуляться.

Генерал торопливо зашагал прочь, и сопровождающим показалось, будто он уходит за горизонт. Спустя несколько минут они услышали пистолетные выстрелы, испуганно переглянулись и побежали вслед за генералом.

Штюльпнагеля удалось найти только после долгих поисков. Он лежал лицом кверху и хрипел. Фуражки и ремня на нем не было, не было и Рыцарского креста — вероятно, он сам сорвал его. Генерал выстрелил себе в правый висок, но остался жив. Однако пуля перебила зрительный нерв, и он ослеп.

Штюльпнагеля доставили в лазарет Вердена, где о нем была проявлена «большая забота», а когда он смог говорить и самостоятельно держаться на ногах, его судили, приговорили к смерти и повесили.

Штюльпнагель умер, не проронив ни слова.

— В каком состоянии ваша память, господин фон Бракведе? — неожиданно поинтересовался Леман.

— Никудышная, когда я этого хочу, — ответил тот. — В случае необходимости я даже не смогу вспомнить, видел ли вас хоть однажды…

Сейчас, когда у них было много свободного времени, Гном разыгрывал роль начальника генерального штаба, а капитан пробовал себя в роли ефрейтора.

— Удостоверения личности для нас уже готовы, — сообщил Леман. — Продовольственные карточки принесут завтра. Я заказал также полдюжины всяких справок и проездные билеты на метро.

— Кроме того, если я вас правильно понял, вы намерены открыть малярное предприятие…

— Но это только побочное занятие, — небрежно заметил Леман. — В моей голове рождаются более грандиозные проекты.

— Поэтому вы и интересуетесь моей памятью?

Леман кивнул:

— Я не собираюсь целыми днями сидеть в каморке и выползать на улицу только по ночам. Я хочу найти для себя более полезное занятие…

Этот день — 21 июля — они провели в квартире драматурга. Фон Бракведе сразу же набросился на книги: схватил штук шесть и теперь читал, сидя около балконной двери. Леман починил водопроводный кран в кухне и с помощью магнита заставил электрический счетчик вращаться в обратную сторону. Потом он стал искать, чем бы еще заняться.

— А знаете, господин фон Бракведе, что бы я сейчас с большим удовольствием делал? Мастерил.

Граф опустил раскрытую книгу, с удивлением посмотрел на Гнома и спросил:

— Надеюсь, вы не собираетесь заниматься своим любимым ремеслом?

— Только чтобы не разучиться окончательно.

— Неужели вам мало того, что произошло? Двадцатое июля было лишь вчера.

— А почему мы должны пропускать хотя бы один день? Где-то ведь хранится взрывчатка, не так ли? И мне бы хотелось ее заполучить. Вот и все.

Фон Бракведе покачал головой:

— Зачем?

— Просто так. Не всегда же знаешь наперед, для чего это пригодится.

— Ах, вот оно что! Вам нужен адрес соответствующего заведения.

— Разумеется. Нам необходимо появиться там раньше гестапо.

Граф фон Бракведе понимающе подмигнул Леману:

— Это совсем неплохая идея. Кто знает, кого мы тем самым избавим от трудностей. — Он написал на клочке бумаги адрес и протянул товарищу: — Вот, попробуйте получить вашу взрывчатку.

Уже 21 июля Эрнст Кальтенбруннер, шеф главного управления имперской безопасности, был назначен председателем «Особой комиссии по делу 20 июля». В ее состав входил и штурмбанфюрер СС Майер. По приказу фюрера комиссия ежедневно представляла ему подробный доклад о ходе расследования. Рассказывали, что уже вскоре комиссия насчитывала одиннадцать подотделов, в которых было задействовано около четырехсот гестаповцев. Они допросили почти семь тысяч подозреваемых, из них свыше тысячи человек были арестованы, а несколько сот убиты.

22 июля рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер прибыл на Бендлерштрассе. Офицеры, оставшиеся на своих постах, собрались для его встречи. Гиммлер произнес речь, в которой апеллировал к чести, совести офицеров и их верности фюреру, и троекратно прокричал «зиг хайль» — ведь как-никак он был теперь командующим армией резерва.

Вскоре получил новое назначение и доктор Йозеф Геббельс — он стал «генеральным уполномоченным по тотальному ведению войны». Рейхсминистр тотчас же приступил к исполнению новых обязанностей, произнеся одну из своих зажигательных речей. Она-то и послужила сигналом для того потока крикливых оскорблений, который обрушился на заговорщиков.

Рейхсмаршал Геринг окрестил участников событий 20 июля «жалкой кликой бывших генералов, которых давно следовало прогнать за их плохое и трусливое командование». Гросс-адмирал Дениц назвал их негодяями и пособниками врага, а Гиммлер — «саботажниками» и «союзниками враждебных иностранных держав».

Не отставал от них и рейхслейтер Борман — доверенное лицо Гитлера. Он назвал заговорщиков «мелкими людишками» и долго запугивал своих слушателей их якобы имевшей место попыткой заключить мир с Москвой.

Его в свою очередь постарался превзойти генерал-полковник Йодль. Он высказал мнение, что заговорщики были связаны с иезуитами, и заявил, что этих негодяев следует считать еще более гнусными преступниками, чем самые подлые рецидивисты.

В своем усердии обличители заговорщиков зашли так далеко, что министр иностранных дел фон Риббентроп лишился покоя, подыскивая более сильные выражения. В конце концов он назвал фон Штауффенберга «умственно неполноценным субъектом в форме полковника». А рейхслейтер Лей в пьяной злобе вопил: «Истребить всех!»

Однако это было слишком. И фюрер издал секретный приказ, согласно которому впредь не следовало допускать подобных выпадов, так как многие представители столь яростно поносимой «дворянской офицерской клики» служили ему, фюреру, верой и правдой.

И рейхсминистр Геббельс, этот бессовестный ловкач, как всегда, сразу нашел нужный тон: в своей речи по радио он назвал полковника Штауффенберга «злым, дегенеративным существом», «убедительно» доказал, что заговор был подготовлен в стане врага, недаром заговорщики взрывчатку позаимствовали у Англии, деньги — у Америки, а идеи — у Советов. Не преминул он также протрубить в фанфары: «Если спасение фюрера от напасти не было чудом, тогда на свете вообще не бывает чудес». А в заключение своей «содержательной» речи рейхсминистр затронул самые чувствительные струны души тех верующих, которые ставили Гитлера наравне с господом богом. «Мы можем быть уверены в том, — воскликнул он, — что всевышний не сумел бы явить нам свою милость более явно, чем через это чудодейственное спасение фюрера».

Рыдали женщины, не стыдились своих скупых слез солдаты. Телеграммами с заверениями в преданности фюреру можно было заполнять бельевые корзины. Нашлись даже священники, которые отслужили благодарственные молебны в честь спасения фюрера. А Геббельс в узком кругу с довольной ухмылкой заявил: «Гитлеру необходима была бомба под задницу, чтобы он образумился».