Если бы я не был русским - Юрий Морозов

— А то же самое, что мы наблюдаем на проплывающих мимо галошах. Погасим костёр истины и превратимся в зауряд-актёров сюжета, который с удовольствием посмотрят пассажиры этих самых галош, на время очутившиеся на нашем совершенномудром месте. И никакие умные разговоры не спасут нас от этого, пока мы не умрём или не выплывем из океана физиологии к другому берегу.

— Тогда поплыли.

— Да. Только медленно, медленно, ме…

Но однажды утром, когда днепровская заря только-только подрумянила хрусталь раннего утра, неведомо отчего проснувшийся Ивэн выбрался из палатки на сырой от росы песок. А мимо на расстоянии, вполне достаточном для душевного расстройства, медленно вниз по течению проплывал большой белый теплоход. И облокотившись о поручень стояла на пустынной палубе зябко вздрагивающая плечами одна-единственная женщина с русыми волосами, поднятыми наверх и закрученными на темени, и слегка удлинённым, как бы раскосым разрезом глаз. Чёрт дёрнул её из-за бессонницы встать так рано, и, видимо, тот же чёрт оторвал Ивэна от тёплого плеча Илоны, припав к которому он мог бы спать ещё не меньше двух часов! О, боги! Бедный Ивэн, бедная Илона. Когда она проснулась, все вещи кроме палатки были уже собраны в рюкзаки, и бегающий от нетерпения по берегу туда и сюда Ивэн буквально вытащил её из палатки за ноги. Скорей, скорей. Мы уезжаем.

Теплоход Черкассы — Одесса был комфортабельным плавучим приспособлением для ленивого времяпровождения. В другой раз это пришлось бы Ивэну весьма по вкусу, но не теперь. Он спешил. А теплоход, как назло, еле-еле тащился вдоль живописных берегов, а в просторе искусственных морей вообще терялся как окурок в океане. Круглосуточно работали ресторан и бар на двух палубах, где по вечерам устраивались танцы. Скрывая сжигающее душу нетерпение, Ивен неторопливо прогуливался с Илоной, в баре пил с ней шампанское и с деланным глубокомыслием любовался закатом. Но его выдавали глаза и руки, сжимавшие поручи до ощутимых вмятин на них.

— Ну вот, опять мы не мудрецы у священного огня, а всего лишь персонажи забавных сценок из тех, что наблюдали с берега, — грустно произнесла Илона, но Ивэн промолчал. — Что, Ивэн, опять то же самое, что в Киеве? — спросила она его напрямую, но он только сделал удивлённое лицо и ушёл от ответа в якобы глубокую заинтересованность чаечной кутерьмой за кормой теплохода. Про себя он оправдывался тем, что ведь не блажь и праздное любопытство погнали его за подвернувшейся под руку красоткой, а, возможно, братские чувства. «Да, уж, братские!» — попытался подискутировать чей-то робкий голосишко. «Заткнись, — рявкнул уверенный баритон, — говорю, сестра, значит, так оно и есть».

А ночью тоскующее сборище Ивэнов пыталось дать универсальный ответ на все вопросы и успокоить Илону и себя неистовством гиппопотама, загнавшего свою гиппопотамиху в непроходимую трясину и покуражившегося над ней вволю.

Они почти столкнулись на Дерибасовской лицом к лицу. Она шла под руку с черноусым пижоном в белых брюках, как будто где-то виденным Ивэном раньше. Он с Илоной преследовал их до самого морского вокзала, где те двое купили билеты. Ивэн тут же за ними подошёл к кассе и попросил два билета туда же, куда только что взяли его друзья.

На катере, идущем к западному побережью Крыма, они оказались вместе — незнакомка, но без своего черноусого, который поцеловал её в щёку на одесской пристани, и супруги И-И. Ивэн не смотрел в её сторону, чтобы не выдать себя перед и так загрустившей Илоной. Теперь она уже не спрашивала, что происходит, а молча следовала туда, куда тащил её за руку осатаневший муж. Впрочем, Ивэн сказал ей, что давно хотел повидать свою родину, ведь он действительно родился там, куда теперь шёл катер. Что он узнал кое-что в Киеве, и теперь надо навести окончательные справки тут, в Крыму.

— И что же это такое важное, за чем нужно гоняться по всей стране?

— Да понимаешь, у меня вроде как была родная сестра, по отцу родная, но я о ней ничего не знал, так как отец разошёлся с её матерью, когда она ещё не родилась. И мне о ней ни отец, ни моя мать ничего не рассказывали.

— И что, мы увидим твою сестру?

— Да нет, вряд ли. Ведь её здесь не было уже, когда я родился. Её мать и она сразу уехали из посёлка, как только отец сошёлся с другой женщиной, то есть моей матерью.

— Если бы ты мне сказал это раньше, Ивэн, — и глаза её заблестели слезами.

А Ивэн лукавил только в том, что узнал что-то о своей неведомой сестре, а всё остальное, как известно, было патологической правдой.

— А ты не боишься, что прошлое может возобладать над тобой? — спросила его значительно повеселевшая Илона.

— Как это?

— Как мина, оставшаяся в земле полвека назад, взрывается под лопатой новоиспечённого дачника. Мне кажется, прошлое — не такая безобидная вещь, как мы думаем, особенно когда сам ты сильно изменился.

— Но сестра — это даже не прошлое, это нечто иное, не успевшее проявиться…

— Тем не менее, связанное с твоей родиной, а семья, родина, старые друзья — это не только сентиментальные воспоминания, но, хочешь ты этого или нет, насильственный возврат в исходное состояние младенчества или первобытия.

— Ты, кажется, не страдаешь излишним патриотизмом.

— Не страдаю. Для меня все эти вышеперечисленные вещи — зоны возврата, а я хочу плыть вперёд. Но на самом деле этих зон или даже только точек вокруг предостаточно и без родины или старых друзей. Они то в каких-то совсем незнакомых людях, в предметах, в домах, в собственных мыслях, в примитивном эгоизме, в сексе. Разве ты никогда не залетал в своих устремлениях, а иногда и в реальных достижениях на седьмое небо и, напоровшись на эту проклятую зону, кубарем летел на землю или прямо в дерьмо.

Тут Ивэн, до этого не очень внимательно прислушивавшийся к монологу Илоны, а серией взглядов исподтишка изучавший субстанциональность объекта преследования, широкой белой юбкой которого так простодушно забавлялся морской ветерок, заинтересовался высказанной тезой.

— А знаешь, ты взяла быка за хвост. Сколько раз попадал я в такие откатные точки, но не созрел для формулировки. Особенно хорошо я запомнил один случай в полосу моих занятий йогой и непротивления злу. Тогда я уже чувствовал себя почти преодолевшим земное притяжение (вероятно, с голодухи) и совершенным, почти как Будда (скорее всего, от прогрессирующей дистрофии), но вдруг чуть не прибил соседку по лестничной площадке вместе с её собачкой, вцепившейся мне в штанину.

— А чем кончились занятия йогой?

— Сама видишь, чем — тобой.

— Но я же тебя не развязывала из «лотоса» и не соблазняла пирожными, когда ты ел овёс. Пирожными ты кормил меня сам.

— Всё правильно, в зону возврата я вошёл гораздо раньше, но ты не поверишь тому, что было до этого, или сочтёшь меня жалким хвастунишкой, из разряда тех, что окучивают невероятными историями пляжные женские туловища для придания себе большего сексуального авторитета.

— Но мы ещё не на пляже, и ты не знаешь, как моё туловище воспринимает всех этих авторитетов.

— Ладно, тебе одной и только на ухо я расскажу всё, — и он действительно наклонился над ней и прошептал: — Я был богом.

— Что? Кем?

— Богом. Не знаю, какого ранга. Ну, может быть, божком, но я мог всё, и мне всё подчинялось, даже погода. Я выходил из своего мешка костей с мясом в сверкающем астральном теле и проникал в нём сквозь стены, землю и воду. Я мог парить в облаках, как птица, и самолёты пролетали сквозь меня, словно сквозь луч света. Я видел насквозь людей, их болезни, их мысли и желания и часто знал, что с ними будет завтра. Надеюсь, тебе достаточно для того, чтобы обвинить меня в тщательном сокрытии шизофренических синдромов и…

— Это была женщина?

— Да. Я лечил и даже вылечил её левую мэрилиновую грудь от маленькой саркомки, величиной с орех. Это орех вместе с памятью о Мэрилин бравые хирурги собирались отрезать в один прекрасный день. Потом у нас было что-то вроде любви, но я вдруг стал терять свои богоподобные способности одну за другой.

— И ты никогда больше не пытался вернуться на Олимп?

— Пытался, и не раз. Я расстался с той женщиной, голодал и медитировал, как Бодхидхарма, но что-то, как рефлекс лошади, упавшей в прыжке через яму, не давало мне перепрыгнуть пропасть, разверзшуюся между мной и Олимпом. А потом этот жуткий синдром эпилептирующей эпохи — всеобщее астро-экстра-йогопомешательство. Эти сатанинские клички мини-антихристов с экранов телевизоров, газетных страниц, из воздуха больных улиц. Удивительно, но когда «контактёров», «астрологов» и «знахарей» держали в психушках, мне самому, кандидату на сажень городского психодиспансера, медитировать и поднимать кундалини было несравненно легче.

— Зона.

— Что?