Если бы я не был русским - Юрий Морозов

— И без них хватает впечатлений. Вон опять что-то плывёт. Следующая жанровая сцена была разыграна небольшим хором школьниц, может быть, недавних выпускниц, тихо певших на тёмной носовой палубе, бесшумно скользящей самоходной галоши заунывную украинскую песню. Благопристойность жанра не вызывала сомнения, но зоркий Ивэн толкнул Илону в бок локтем.

— Смотри, дирижёр!

И она увидела на корме галоши смутную мужскую фигуру с ярко белевшими в темноте пятнами лица и двух белых рук у низа живота. Сначала Илоне показалось, что мужчина справляет малую физиологическую нужду, но, присмотревшись, она поняла, что тот лихорадочно-продольными движениями хирургически точных рук в такт песне вскрывает нарыв космической похоти. Галоша медленно скрылась со сцены за украшенным искрами падающих звёзд занавесом ночи, как будто подгоняемая неистовыми толчками рук человека на корме. И когда она вдруг зашумела вдали, то ли спускаемой откуда-то водой, то ли обратным ходом винта, ей показалось, что это неуклюжее судно развило реактивную скорость и даже поднялось в воздух в тот момент, когда нарыв, вероятно, вскрылся, густо брызнув в испуганную ночь.

— Ну этот индивидуум уже поймал себя за хвост и без всяких высших сублимаций, — пробормотал Ивэн. — Помнишь Фрейдовскую идею о самоудовлетворении путём облизывания собственных гениталий как высшей форме сексуального наслаждения. Недоступность подобного обладания своим хвостом, особенно женщинам, заставляет их заниматься этим друг с другом, и тем же самым короткохвостых самцов. Тоска по самим себе, а также могучий источник так называемых сексуальных извращений и прочих капканов реальности от СПИДа до некрофилии, вытекающих из безобидного желания пощекотаться. Но если бы дело касалось только секса! А то ведь, сублимируясь посредством интеллекта в более высшие сферы разума, но всегда держа про себя глубочайшую мысль: поймать в каком-нибудь измерении за гениталии самого себя, люди чего только не вытворяют. А наш «дирижёр» выпускает пар через первый крантик и не будет возгонять его до крана с шестизначным номером в виде идеи о новом всеобщем благе с коммунальными жёнами и сестрами. Ему даже кран № 15, то есть женщина, не понадобился.

— Ты так высоко ценишь нас, 15-м номером. Это мило.

— Не всех. Некоторые имеют и номер три, а избранные вообще без номера. Но я продолжу рассуждения о «дирижёре». Как выясняется из того немногого, что мы о нём знаем, — он не такой уж плохой гражданин, каким может показаться при поверхностном взгляде. Потому что, во-первых, не противоречит своими действиями морали нашей Родины-матери, которая ещё до недавних пор была такова, что многим людям, особенно молодым, было легче мастурбировать, чем искать сексуальных связей с противоположным полом, хотя на словах онанизм осуждался всеми светилами медицинских и сельскохозяйственных наук. И великий русский народ послушно и молча мастурбировал под свист первых космических ракет и взрывы испытуемых на нём атомных и водородных бомб; во-вторых, как уже стало ясно из вышесказанного, спасает богоизбранный народ от чрезмерного интеллектуального потенциала и СПИДа. И, в-третьих, помогает речному судоходству. Я кончил, господа присяжные. А вообще, осточертела эта физиология. Гоголевский Дншр продемонстрировал, и весьма убедительно, основной спектр человеческой деятельности, когда человечество не занято сборкой автоматов Калашникова или танковых гусениц, а также произнесением речей и стоянием в очередях. Какая тунгусская тоска! Ей-богу, давай уйдём в монастырь завтра утром.

— А как же я, Ивэн? Ведь мне придётся уйти в монастырь женский. Наверное, тебе надоели не только дирижёры…

— Ну, что ты говоришь, дорогая. Сама прекрасно знаешь, что это инфернальная ложь и риторика моя совсем другого свойства.

— То, что я просто глупая русская баба с французским прононсом, я, естественно, знаю, но дело даже не в твоих словах, а в том, что мне и самой всегда хотелось быть инакочувствующей и инакодействующей, чем я есть на самом деле, но, кроме высокомерного женского кривляния, из этого ничего не выходило. Разговаривать или жить, как завывают и оргазмничают очкастые поэтессы и кривоногие прозаички из молодёжных журнальчиков, тайно мечтающие об увеличении грудей, я тоже пробовала, но безуспешно. Интеллектуальная физиология, вероятно, благотворно действует на философское и литературное либидо дам определённой категории и ещё более определённого возраста, но не на меня. Какие словесные ураганы, какое обилие споров, блестящих мыслей и, несомненно, умных разговоров я пережила в обществе культурно-кооперативных сливок города, когда стремилась стать как можно современней, элитарней и умней, и куда являлась с небольшим запасом собственных дзен-экстремистских виршей в кармане рваных джинсов. И не было ничего странного в том, что после высокоэстетических вечеринок и банкетов я ехала домой в полуночной машине какого-нибудь любезного представителя элиты, по дороге предлагавшего мне срочный проект нашего общего сотрудничества в различных областях культуры и бизнеса. Странность состояла в зеркальной идентичности всех их любезностей, завуалированных непристойностей, а нередко и хамств.

Кинорежиссёры, естественно, хотевшие снимать меня в эрото-фильмах века (можешь ты себе представить эротофильм века киностудии Довженко?), желали для начала и непременно тут же, в машине, попробовать, на что я способна. Художники, конечно, сразу приказывали раздеться догола, хотя бы и намеревались запечатлеть одни только мои глаза (мол, рефлексы кожи груди и т. д.). Один поэт просил обнажиться, вернее, требовал для того, чтобы с натуры, с запахом секреций описать «замшу моей кожи». Композиторам сложнее связать необходимость стриптиза с задачами гармонии или мелодики, поэтому они действовали по-всякому. Бизнесмены, естественно, предлагали место секретарши-массажистки с демонстрацией необходимого им массажа тут же в машине на заднем сиденье.

И как они меня достали! Самодовольные эгоисты с многозначительными усишками и усищами на ещё более многозначительных физиономиях и с незначительными результатами своей многозначительности. Только сейчас я врубаюсь, как однообразная череда их автомобильно-гинекологических услуг напоминает мне то, что мы видим теперь на проплывающих мимо прогулочных борделях. И все они надоели мне так скоро и люто, что когда 25-й или 27-й по счёту предложил сфотографироваться, разумеется, голой, с букетом роз, я согласилась при условии, что букет этот будет торчать у меня из задницы, а я в этот момент буду пить воду из закаканного унитаза. Потом я завыла от тоски, как милицейская сирена, и пошла топиться в Неве. Если бы меня спасли тогда, то я стала бы любовницей какого-нибудь фрезеровщика с «Красного Выборжца» или наиболее кривоногой продавщицы парфюмерного магазина. Но ты всё испортил.

— Эх, и отбили бы мне печень фрезеровщики и продавщицы, знай они о таких делах! Я и сам диву даюсь, по мажорскому недосмотру ты мне досталась или по собственной глупости? Думаю, ни по тому, ни по другому, а по моей англо-французской смышлёности, — тут Ивэн охватил её европейского размера бёдра одной рукой и продолжил: — Если бы не я, ты со своими параметрами и огульной критикой нашей творческой интеллигенции не на «Красный Выборжец» загремела бы, а, скорее всего, в «приют убогого чухонца», то бишь «Пулковскую», и молотила бы фунты и стерлинги без сна и отдыха даже в день конституции под присмотром отнюдь не малозначительной рожи и, наверное, не без усов.

— Хвала тебе, великий Ивэн-сахиб, сокрушитель красных фрезеровщиков, и ответь мне, глупой чухонской шлюшке, ты обнимаешь сейчас меня или свой 64-й хвост?

— О, Шива! Как ты терпишь издевательства василеостровской бесхвостой русалки над брахманом Иванандой, достигшим 929-го круга сансары. Да, я продолжаю погоню в опаснейшем измерении — измерении любви. Я ловлю себя в тебе, а ты во мне — тоже себя. И ещё мы вертимся в беличьем колесе погони за тысячью прочих наживок-иллюзий, пока не устанет душа и не износится тело. Мы вечные заложники неосуществимых мечтаний, для оправдания и самоуспокоения сочиняющие время от времени слащавые байки об очередном мечтателе, на бедную, но безумно честную голову которого, в конце концов, сваливаются все заказанные им бредни: и миллионы дукатов, и слава на весь Бердичев, и алые паруса, и чёрные колготки, наполненные всем, чем он хотел. Но алкогольнейшая из бесхвостых, шоколаднейшая из парадоксопильнейших, я чувствую, как останавливаются все колёса вселенной и вечнолетящие стрелы попадают каждая в свою цель, когда я только думаю о твоих поцелуях. А что же случится тогда, когда я осуществлю задуманное?

— А то же самое, что мы наблюдаем на проплывающих мимо галошах. Погасим костёр истины и превратимся в зауряд-актёров сюжета, который с удовольствием посмотрят пассажиры этих самых галош, на время очутившиеся на нашем совершенномудром месте. И никакие умные разговоры не спасут нас от этого, пока мы не умрём или не выплывем из океана физиологии к другому берегу.