Если бы я не был русским - Юрий Морозов

Виктория оказалась действительно милой девочкой и умелой хозяйкой. Пока мама, которую, как выяснилось, звали Олей, отсутствовала, она занимала порывавшегося уйти Ивэна светским разговором и авантажно, как взрослая, юлила попкой во время проходов из кухни в гостиную и обратно. Вскоре появилась и Оля, массирующая предплечье левой руки и в шикарном гаремном халатике, не покрывавшем её весьма недурных коленок. Вид у неё был значительно более спокойный, чем при первоначальной встрече, и Ивэн, всё же подозревавший, что попал к больной или сумасшедшей, окончательно успокоился.

Сели за стол. Оля пила, едва пригубливая, а всё больше подливая дорогому гостю. Быстро захмелевший с голодухи и отвычки от благородных вин Ивэн уже не так борзо рвался вон, в одиночество улиц. Исчезнувшая на некоторое время Виктория к удивлению Ивэна возникла за столом уже с накрашенными губками и припудренным носиком, а также в джинсовой мини-юбке и модной американской майке. «Кажется, стопроцентная нимфетка», — подумал Ивэн и сам удивился безапелляционности своего суждения в абсолютно незнакомом ему, да и не особенно интересовавшем доселе вопросе. А новоиспечённая сестра Лолиты Первой тоже выпила рюмку вина и, включив не слабый импортный видик, поставила кассету с музыкальными видеоклипами. В подборке клипов оказались и любимые Ивэном «Роллинги», отчего он совсем размяк и опомнился только, когда Оля стала выпроваживать Викторию спать.

Когда они остались вдвоём, Оля достала из серванта французский коньяк и разлила по рюмкам. Ивэн стал отказываться, утверждая, что он должен идти, и ему неудобно. Оля же утверждала, что налитый коньяк должен быть выпит, так как не выливать же его, а к тому же, он не должен оставлять её одну, ну хотя бы ещё с часик. Наконец Ивэн согласился остаться ещё на час и выпил свою рюмку. Коньяк был бесподобен на вкус, мягок, как мякоть девичьих губ и ароматен, словно можжевельник, вымоченный в духах «Нина Риччи», но, о, ужас! При полной, как ему казалось, ясности мыслей, он не мог встать с дивана и сделать хотя бы один шаг. А Оля, пригасив свет, давно уже без халатика, сидела у него на коленях, целовала его в шею и напирала своими спущенными с поводков «затворницами» на его выпотрошенную из рубашки грудь. Он слабо отталкивал их… а она, бормоча ему на ухо «Саша, Саша», рвала с него и брюки.

Ивэн отбивался от неё уже не на шутку, но в глубине души испытывал нечто, близкое к наслаждению, от власти над голой и униженно бьющейся о него, как волна о камень, женщиной с тёмными, во весь глаз зрачками. Впрочем, наслаждался своим садизмом даже и не он, Ивэн, а как будто кто-то другой, карликового роста, вечно прячущийся в самом тёмном углу его сознания, а сегодня высунувший нос, потому что… да, потому что карлики (он где-то слышал это) обожают вино, женщин и всякие провокации. А ему, Ивэну, к чему всё это, тем более, что подобное сегодняшнему в его жизни было уже не раз и не два: мажорские и не очень квартиры с видиками и без, вино, дешёвое и дорогое, женщины одетые, раздетые, наполовину и голые совсем…

— Ну и что, — прошептал чей-то, до судорог знакомый голос, — этого вина и этой женщины ты всё-таки не пробовал, и потом, может быть, случится что-нибудь ещё, более интересное. Ты не забыл о Лолите, то бишь Виктории?

Сквозь окна осторожно просеялся лунный свет, и в его фосфорном сиянии Ивэну померещилось, что карлик, осмелев окончательно, высунул из-за его спины свои маленькие цепкие ручки, и они, всё удлиняясь и становясь похожими на его, Ивэна, руки, осторожно касаются пальцами Ольгиных грудей, формуя их соски в то неуловимо прекрасное, что всегда получалось у них с Илоной. Но Олины «затворницы» были мертвы к этим нежным касаниям, и тогда карлик стал давить и тискать их всё сильнее. Последнее, что он вытворил перед тем, как сам Ивэн, откинувшись на спинку дивана, со свистом улетел в бархатную можжевеловую тьму, было какое-то трудновообразимое порнографическое безобразие, но, слава Богу, он, Ивэн, был здесь уже ни при чём.

Проснулся он от того, что озяб. Дверь на балкон была приоткрыта, и утренний сквозняк чуть-чуть колыхал кремовые занавеси. С удивлением обнаружив на своих коленях уткнувшуюся в них лицом незнакомую голую женщину, он осторожно снял её с себя и, боясь разбудить, так и оставил в полусидячей позиции у дивана. Когда снимал и укладывал рядом с телом её левую руку, заметил на внутреннем локтевом сгибе несколько тёмных, как мушиные следы, пятнышек. Застёгиваясь, он поспешно вышел в коридор и сразу же направился к выходу. Но сложная система каких-то мудрёных замков со штурвальчиками, как для наводки артиллерийского орудия, чужому не поддавалась. В раздумье он пошёл было обратно и столкнулся с выходящей из ванной комнаты точно в таком же халатике, как у мамы, Викторией. Губы её не были накрашены, нос не припудрен, и выглядела она натуральной пятиклассницей, по ошибке влезшей в халат малорослой гетеры.

— Ты уже сам встал, а я хотела будить тебя. Как бы Сашка не нагрянул. Он всегда под утро заявляется.

— Какой Сашка? Тот, что вас бросил?

— Никуда он нас не бросал. Просто иногда он по неделе где-то ездит по своим аферам, а матери кажется, что он свинтил. Но он её, наверное, всё равно бросит, потому что бьёт в последнее время и говорит, что как только я подрасту, то женится на мне, а мать посадит в крейзер, ну, в дурку. Он и так уже сделал меня своей женой…

Ивэн с недоумением посмотрел на её детскую фигурку, тонкие ножки, едва оттопыривающее что-то на груди, ясные детские глаза…

— Но мне он не нравится. Ты мне понравился больше. У тебя глаза, как морская вода — прозрачные и глубокие. А у Сашки — коричневые, глупые и плоские, как у моего игрушечного медведя. Если хочешь, можешь сделать меня своей женой, только бы Сашка не пришёл. Но, если быстро, то мы успеем, — и она стала снимать халатик.

— Подожди, подожди, — забормотал опешивший Ивэн, — какая женитьба? Ты же ещё маленькая?

— Да не бойся, — лолитово усмехнулась она, — не посадят, Сашка же не сидит. Ну, давай, — и, подойдя к вконец ошалевшему Ивэну, она по-маминому стала расстёгивать его брюки. Но тут раздался звонок, потом другой, третий.

— Ой, это Сашка!

Она накинула халатик и бросилась к двери.

— А ты иди к матери, чтобы он не увидел, что ты был у меня. Едва она скрылась за дверью, как Ивэн открыл окно, вскочил на подоконник и, придерживаясь за водосточную трубу, перелез на чей-то балкон. Свесившись с него, он встал ногами на перила балкона этажом ниже, потом, свесившись с этого, стал нащупывать перила следующего, но их почему-то не было. Тогда он схватился за водосточную тубу, опершись ногой о какой-то выступ в стене. Но тут кусок трубы, за который он уцепился, вдруг отделился от общей связки, и он полетел вниз. К счастью, лететь оказалось недалеко, так как балкон, с которого он перекочевал на водосток, был уже третьим этажом. Грянувшись на клумбу, он упал на бок, но немедленно вскочил на резвы ноги, оставшиеся целыми и невредимыми, и был таков. И уже у дверей гостиницы он с удивлением обнаружил, что держит в руках метровый кусок водосточной трубы. Грянув его оземь с такой силой, что от грохота проснулся дежурный соседней пожарной части, он вбежал в гостиницу.

Это приключение сразу отрезвило Ивэна. В полдень они с Илоной уже сидели на палубе теплохода, идущего вниз по течению Днепра. Ивэн вспомнил одно место для стоянки с палаткой на берегу, которое ему порекомендовали всезнающие московские знакомые, когда он решил ехать в Киев. Часа через полтора после городишки Канева теплоход причалил к пустынной пристани, на которую сошли только Ивэн с женой.

Полторы недели в мире, покое и согласии прожили Ивэн и Илона в этом чудесном месте, загорали на золотом днепровском песочке, купались в мягкой тёплой воде, питались овощами, фруктами, молоком и яйцами, купленными не в магазине, а просто у кого-нибудь из жителей деревни, что находилась неподалёку. Люди в том месте, где стояла палатка супругов И-И, как окрестила их Илона, почти не появлялись. Только катера, теплоходы, большие пароходы и баржи развлекали их своим вечным стремлением из ниоткуда в никуда.

— Потрогай меня, я ещё не превратилась в облако? — попросила как-то Илона Ивэна и пояснила в ответ на его вопросительный взгляд: — В домашних условиях человек ежедневными отражениями в зеркале, взглядами друзей и прохожих формирует свою достаточно иллюзорную внешность и внутреннее состояние по заказу злобы дня. А без всех этих подручных средств я и внутренне, и внешне как бы расплылась, распухла, как облако в купальнике или тесто, лезущее из квашни. Один купальник и сохраняет ещё какое-то чувство реальности, и то всего в двух местах. Боюсь, сниму его, раздуюсь, как надутая перчатка и лопну на тысячу кусочков. Знаешь, где у меня сейчас нос?

— На левой пятке?

— Пока ещё нет, но уже на темени или даже над ним, а мысли роятся не в голове, а там, где был живот, как будто голова провалилась в него сквозь грудь. Руки вот, совсем неудобно, поменялись местами с ногами, и я уже несколько раз пыталась перелистывать ими страницы. Только теперь по-настоящему ощущаю, в каких иллюзиях пребывает дрессированное человечество. Ой, что ты делаешь, Ивэн, я же лопну!