Севастополист - Георгий Панкратов

Ну а во-вторых, как ни всматривался, я так и не смог увидеть, на чем же держались шары – никаких тонких ниточек не было, шар буквально висел в воздухе. Так я пришел к выводу, уже вошедшему в привычку: «Обыкновенное чудо Башни».

– Нужно нагнуться, чтобы вытащить, – услышал я. Случилось то, чего я меньше всего ожидал: со мной заговорила красавица с ожерельем. Я слегка улыбнулся ей, но не получил в ответ того же. Алушта смотрела на меня без любопытства, как и Алупка, словно что-то заставляло их выполнять постылый долг, мешало им не обращать на меня внимания, чего бы им так хотелось.

– Не беспокойтесь, пожалуйста, – тихо произнес я, но Алушта продолжала молча смотреть. Я обошел ее ящичек, не решившись заглянуть внутрь, и прошагал к тому, который стоял ближе всех к выходу. Затаив дыхание, нагнулся над ним. В глубине ящичка на невысоком стеклянном постаменте лежала книга.

Я сглотнул, повернувшись к девушке – ведь она по-прежнему сопровождала меня взглядом. Было непросто смолчать: вдруг это ее – или их – книга, да и вообще их дворик; но еще сложнее оказалось что-то произнести. Любая сказанная мною фраза совершенно точно была бы глупостью – прозвучав здесь, в этом месте, и сказанная ей, этой незнакомке.

Алушта слегка подалась в мою сторону и сделала легкий кивок головой.

– Развивайся, мудак, – сказала она. И тут же снова вернулась к книге.

На это нельзя было что-то ответить. Я решил собраться и представить, будто нахожусь во дворике один: так было уютнее, легче. За всю свою прежнюю жизнь ни разу не испытав затруднений с девушками, я вдруг понял, что стушевался. Я совсем не знал, как вести себя с этими девушками, что можно было им говорить, нет – что вообще имело смысл им говорить. Нужно было сосредоточиться на книге – тем более и вправду было интересно знать, о чем здесь пишут. Жизнь Башни, ее секреты…

Но на белых, как платье Алупки, страницах – а книга была определенно свежей – я обнаружил нечто совсем иное:

«Я могла бы ему довериться. Познавшие устройство мира говорили, что есть женщины, которые всю жизнь ждут особой, томительной любви и оттого никого не любят. Как это верно – я никого не хотела любить и не хочу. Хотеть любви – что за пошлость? Так и хочется спросить: неужели больше нечего хотеть? Неужели вы настолько ограниченный, бездумный человек? Ожидание томительного ценно – как ощущение, как способ познания жизни, а что сырая, ничем не приправленная любовь? Не про это жизнь. Жизнь про то, чтобы я могла откинуться в вязаных носочках в полоску, в платье в крупную клетку, чтоб мои ногти с зеленым и синим лаком листали страницы приятной томительной – но ни в коем случае не утомительной! – книжки. Пустое, сказал бы кто-то? Так пусть знает: в выборе лака больше полноты, объемности, осмысленности, чем во всех измышлениях, как обустроить жизнь, во вздорных словах любви, в отчаянных поисках счастья. Лак – он и есть счастье, и есть любовь, и есть, безусловно, жизнь. Только если он зеленый или синий, но догадливый читатель и так знает: девушка, что пишет и читает, побрезгует прозрачным или красным. Жизнь – это про меня, которая листает этими самыми пальцами книжку, жизнь – про всех, кто умеет думать и мечтать о чем-то, что не может сбыться. Зачем это делать? Оттого что сладко. Потому как едва это что-то сбудется, оно тут же станет противно».

Я перевел недоуменный взгляд на Алушту: неужели это написала она? И теперь отдыхает, читая саму себя? Я в растерянности глянул на обложку и обнаружил там все тот же белый фон, только вместо дурацкой поделки в верхнем углу было изображено нечто совсем отвратительное. Там был окровавленный кусок мяса – при виде него я тут же вспомнил, как сосед вырезал сердце у мертвой свиньи и нес в руках, а кровь стекала между его пальцев. Но на обложке книги – и вдруг свиное сердце, зачем? Определенно, это был не простой кусок мяса; я развернул обложку и понял наконец задумку: это был кровавый цветок, вырезанный из настоящего органа; скорее всего, искромсали сердце, но свиное ли, человеческое ли – в эти подробности я уже не вникал. Едва осознав все это, я почувствовал тошноту и снова раскрыл книжку на первой же попавшейся странице. Нужно было срочно переключить внимание – иначе не избежать конфуза. Блевануть при этих милых, пусть и непростых девушках стало бы ощутимым позором.

«Жизнь – это игра, и отношения между людьми – игра; нет отношений между мужчиной и женщиной, есть отношение человека к человеку, вот что имеет значение, и это значение в подлинном своем варианте может быть только одно: игра.

И любой разговор – игра, и любая мысль, и любое движение пальчика с зеленым ногтем – игра. Жизнь про то, что важно поддерживать игру любой ценой, в каждом слове своем, жесте, взгляде. В этой игре цель не выиграть, не достичь результата; результат – и есть сама игра. Важно принимать ее как ценность, хочешь быть в обойме – соответствуй; вылетая из игры, ты становишься неинтересен, и я прощаюсь с тобой без сожаления. Идти по канату игры – и есть жизнь. Любовь – это падение вниз, холостой выстрел, шаг за территорию игры, добровольный уход из нее. Все же, что вне игры, – скучно. А скука – единственный смертный грех и самый смертельный враг. Если не допустить скуки значит не допустить любви – что ж, я не допущу любви».

Я пробыл во «дворике» долго. Ходил от ящичка к ящичку, положив эту книгу с кровавым сердцем на место. Девушки так же не замечали меня, и я под рассекающий воздух звук ножниц и хруст некрепких веток пролистал еще пару книг. И в каждой шла речь о людях, которые пробовали чувства (или пытались пробовать, или рассуждали об этом) и в конечном счете отвергали их. Мне казался странным выбор темы – окажись такая книга единственной среди множества других, я бы не удивился, хотя вряд ли стал бы читать, но в Башне, где все – избранные, где столько неразгаданного, где есть миссия, наконец? В общем, такое однообразие меня сильно удивило.

Скорее всего, писала не она, думал я, косясь на Алушту. Да и не Алупка – она сидела и стригла кусты, и вряд ли ее интересовало что-то еще. Но эта модель из книг, этот