Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г. - Владимир Брюханов

Нечаев сумел прожить почти десять лет в абсолютно изолированном одиночном заключении; до ноября 1879 года он был и единственным узником страшного равелина, не считая давно сошедшего с ума Бейдемана, который уже к моменту появления Нечаева не выходил из бреда, периодически сопровождаемого ужасными криками.

Долгие годы Нечаев провел в борьбе за то, чтобы с него сняли кандалы; за то, чтобы получить возможность читать книги и журналы; за то, чтобы получить право писать на бумаге. В последнем пункте он так и не победил, но реализовал свои потребности нелегальным путем. Официальное же заявление властям он однажды начертал собственной кровью на стене камеры.[525]

Человек исключительной воли, умеющий удивительно мистифицировать и подчинять себе людей, Нечаев постепенно распропагандировал всех солдат тюремной охраны, установил и поддерживал с их помощью связь сначала с соседними камерами, а потом и с волей, где действовал в то время «Исполнительный Комитет Народной Воли». Впрочем, к этому мы вернемся ниже.

Еще в 1869 году Нечаев дал толчок другой необычайной революционной судьбе. Дворянской дочери Вере Ивановне Засулич исполнилось в 1868 году девятнадцать лет; в нечаевской организации состояли ее сестра со своим мужем — это послужило знакомству и роману Веры Засулич с Нечаевым, по ее утверждениям — платоническому. Бежавший в первый раз за границу Нечаев воспользавался адресом Веры для переписки — в результате ее арестовали в мае 1869 года и почти два года держали в заключении, а потом выслали в провинцию — и это практически безо всякой вины! Так началась карьера знаменитой революционерки.

В 1868–1869 годах большинство столичных студентов остались чужды авантюристическим наскокам Нечаева и Ткачева. Но стремление разобраться в причинах собственных материальных проблем неизбежно вела к необходимому самообразованию; стали возникать соответствующие кружки — почти как во времена Буташевича-Петрашевского. Кружки и объединялись, и дробились, и приобретали все более радикальную направленность.

Лидером нового движения стал Марк Андреевич Натансон, которому во время первого ареста в марте 1869 года было восемнадцать лет. В январе 1870 года он был арестован вторично — снова по Нечаевскому делу, но выпущен по недостатку улик. Именно Натансон стал инициатором организационного объединения и установления связи с прежними идеологами — прежде всего с Берви-Флеровским.

Позже в кружок вошел Николай Васильевич Чайковский (он был моложе Натансона на один день), благодаря яркой личности которого с лета 1871 года кружок стал именоваться «кружком чайковцев».

В октябре 1871 года Натансон был выслан в Архангельскую губернию за распространение книги Берви-Флеровского «Азбука социальных наук», написанной по его заказу.

В Архангельской ссылке в 1871 году Натансон принял православие, чтобы жениться на приехавшей к нему Ольге Александровне Шлейснер, принадлежавшей к обрусевшей дворянской фамилии. Тоже сосланный Берви-Флеровский стал и шафером на свадьбе Натансонов.[526]

Самообразование дошло до насыщения, и, естественно, возникло стремление к пропаганде, которая поначалу развивалась исключительно в студенческих кругах. Кружок чайковцев просуществовал до лета 1874 года (сам Чайковский арестовывался за это время дважды), установил связи с единомышленниками в других городах и за границей и объединил в своих рядах таких деятелей, как П.А. Кропоткин, С.М. Кравчинский, Д.А. Клеменц, А.И. Зунделевич, Е.К. Брешко-Брешковская, Л.А. Тихомиров, С.Л. Перовская, Н.А. Морозов, А.И. Желябов, П.Б. Аксельрод, О.В. Аптекман, С.Н. Халтурин и другие. Но одновременно в столице складывались и более решительные группы.

А.В. Долгушин прошел с 1868 года тот же путь, что и чайковцы: был оправдан на процессе нечаевцев в 1871 году, испытал влияние Берви-Флеровского, но затем исповедывал бакунинскую веру в полную готовность народа к восстанию и без всякого предварительного просвещения. В 1873 году «долгушинцы» завели типографию, чтобы печатать соответствующие воззвания, а в сентябре того же года были арестованы.

Почти все члены этого кружка безвозвратно сгинули в тюрьмах и на каторге; сам Долгушин после неудачных побегов и новых приговоров умер в Шлиссельбургской крепости в 1885 году.

«Долгушинцы повели дело так круто, — можно сказать — с плеча, что очень скоро провалились. /…/ почему же они вели дело так, словно стремились сознательно, нарочито к гибели? /…/ Здесь — какая-то психологическая загадка. Они, эти долгушинцы, были молоды, от 22-23-х лет, бодры, жизнерадостны, а отправлялись точно на смерть… Неужто они своей ранней гибелью, своей первой жертвой хотели послужить примером другим?»[527]

В том же 1873 году преемниками долгушинцев стали также поклонники Бакунина С.Ф. Ковалик и Ф.Н. Лермонтов. Чуть позже из их кружка выделились «вспышкопускатели» во главе с И.И. Каблицем. Последний сразу предлагал приступить к взрыву Зимнего дворца. Пока это были только разговоры.

Большинство же оставалось верными заветам Лаврова.

Первые агитационные попытки 1871–1873 годов, вышедшие за рамки студенчества, осуществлялись не среди крестьян, а среди более доступного для студентов контингента — среди городских рабочих. Происходило это без особых успехов.

Тихомиров, с 1872 года пытавшийся вести такую пропаганду, позже так это комментировал: «ведя пропаганду, мы постоянно находили рабочих уже «испорченными», находили в них «буржуазные наклонности», «собственничество», «стремление к роскоши», и для отыскания настоящего страдающего народа постоянно приходилось идти куда-нибудь дальше, в другое место.

В жизни было, в сущности, гораздо больше зла, страдания, угнетения, нежели мы со своим упрощенным миросозерцанием могли бы представить. Но только это было не то зло, и добро было — да не то».[528]

Почти так же писала В.Н. Фигнер, пытавшаяся заняться тем же несколькими годами позднее: «рабочие, с которыми приходилось встречаться, были развращены и бессовестно тянули от нас деньги».[529]

Фроленко так разъясняет цели этой пропаганды: «С рабочими городов стали заниматься /…/ потому, что, будучи молодежью, мы побаивались, что крестьяне, увидав юнцов, не обратят и внимания на наши слова, не станут и слушать нас, а ведь у нас главное было поднять крестьянство. Чтобы избегнуть такого неудобства, мы и занялись прежде с городскими рабочими, дабы подготовить из них себе товарищей-помощников и уже с ними отправиться в народ. Так думали мы, но правительство заставило повести дело по иному. Оно /…/ принялось за аресты, /…/ за посадку в тюрьму учителей рабочих и самих рабочих. Работа в широких размерах прекратилась. Работа по мелочам, в одиночку не удовлетворяла, затягивала дело на неизвестное число лет, а нам ведь революцию хотелось произвести самое большее в три-четыре года».[530]

Одним из первых пострадавших при этих репрессиях оказался Лев Александрович Тихомиров (1852–1922).

Он родился на Северном Кавказе, где его отец служил военным врачом. Как протекало его детство, легко могут понять нынешние юноши, родившиеся в Чечне лет пятнадцать-двадцать тому назад — в 1850-е годы обстановка была примерно такой же; об этом скупо, но с выразительными подробностями вспоминал сам Тихомиров.

Отец его происходил из русского православного духовенства и первым в своем роду пошел по мирскому пути. Он дослужился до офицерских чинов, дающих право на потомственное дворянство, которое и передал своему сыну.

Тихомиров закончил Керченскую гимназию годом раньше своего будущего коллеги — Андрея Желябова (1851–1881); оба великих честолюбца были первыми учениками в своих классах, и тогда это не создавало поводов к знакомству и дружбе. Лишь позднее их пути вновь сошлись и тесно пересеклись.

Вот когда Желябов учился уже в Новороссийском университете в Одессе, он крепко сдружился с другим студентом, блиставшим несколькими курсами старше — с Сергеем Витте, что тщательно скрывалось царским министром на протяжении всей его государственной карьеры!

Желябов был сыном крепостного; его самого, следовательно, когда он был ребенком, могли бы купить и продать — такое, когда осознается, не забывается и не прощается!

Способный мальчик был надеждой всей семьи. В Одессе, в университете, его очень тянуло пойти по стопам старшего друга; кто знает, не превзошел бы Желябов на государственном поприще самого Витте! Но — среда заела.

Сначала — высылка в 1871 году за обычные студенческие недоразумения, а осенью 1873 года С.Л. Чудновский, в великие революционеры сам не вышедший, но ранее Желябова примкнувший к кружку чайковцев, совратил на то же и Желябова: «Желябов поставил мне категорический вопрос: как я бы поступил, если бы на моих руках находилась нежно любимая семья: отец, мать, братья и сестры, благосостояние которых всецело зависело бы от меня, и мне, при этих условиях, было бы предложено примкнуть к такой организации, принадлежность к которой сопряжена была бы с серьезным риском и могла бы /…/ лишить меня возможности быть полезным любимой семье?