Пташка - Уильям Уортон

А я, черт возьми, и не боюсь; мне хочется, чтоб меня усыпили. Хочется, чтобы сюда явился весь штат медиков и показал, на что он способен. Хочется, чтобы они практиковались на мне в госпиталях лет пять или сколько угодно долго, лишь бы мне больше не попасть на эту идиотскую войну. Я сделаю все, чтобы другие не узнали того, что знаю я. Сделаю все, чтобы не вернуться в строй, а если для этого нужно, чтобы меня кромсали в госпиталях, то пожалуйста.

Когда я прихожу в сознание, то лежу на других носилках, с ножками, и укрыт одеялом. Мое лицо практически все замотано бинтами, на кисти руки и на запястье тоже повязка. Я провожу здоровой рукой дальше, по всему телу, ощупывая себя, и убеждаюсь, что я забинтован от самого пупка и дальше, но мой петушок и яички на месте, они торчат, стиснутые повязками. На кончик петушка насажена гибкая трубка. Я откидываюсь назад и успокаиваюсь. Они еще долго не смогут всучить мне винтовку.

Такое чувство, что я на бегущей лестнице, на эскалаторе. Даже запах эфира мне нравится, это аромат безопасности, спокойствия и мира. Оглядевшись, я понимаю, что нахожусь уже не в полевом госпитале. Мы лежим рядами в большом помещении. Приподнимаю голову, чтобы осмотреться, и не могу поверить своим глазам. Я вижу женщину в форме, и она идет прямо ко мне. Вот уже много месяцев я не видел настоящей женщины. Даже забыл, как классно они выглядят. Только подумайте, я смогу вернуться домой, где есть женщины, и я не буду с позором выгнан из армии за трусость и дезертирство. Возможно, мне даже назначат пенсию, а те, кто не знают, как было дело, станут думать, что я герой.

Я смогу переспать с любой женщиной, с какой захочу. Леди в форме останавливается и наклоняется над моими носилками.

— Все в порядке, солдатик?

На ее кепи я вижу лейтенантскую нашивку. Челюстью мне даже не шевельнуть, поэтому я говорю сквозь зубы:

— Так точно, сэр. Где я?

— В дивизионном госпитале, в ожидании отправки.

— Отправки куда?

— Наверное, в Мец; там стационарный госпиталь.

Я облегченно вздыхаю. Меня еще не раскусили. Если выйдет добраться аж до самого Меца, меня уже точно не пошлют снова на фронт.

— Не хотите ли чашечку кофе?

Говоря это, она смотрит на пришпиленную ко мне бирку. Та стала длиннее и выглядит более внушительной; теперь я — посылка для спецотправки. Интересно, тот же сегодня день или нет? Такое чувство, что с тех пор, как мы вышли из леса и стали спускаться по холму к Ройту, прошло много недель. С минуту я думаю о том, что делается сейчас на войне. Кто теперь командир взвода? Если бы я остался в строю, то смог бы продвинуться и, возможно, даже стал бы офицером. Взяли они все-таки Ройт или нет? Заставляю себя не думать об этом. Я теперь тыловая крыса, пусть мальчики повоюют на фронте. Моя леди-лейтенант заканчивает читать бирку, где, наверное, написано, куда меня нужно доставить.

— О, прошу прощения. Здесь сказано, что у вас полостное ранение. Вам запрещено принимать внутрь какую-либо жидкость. Я увидела ваше лицо и решила, что дело только в нем. Очень сожалею.

Это, наверное, первый раз, когда передо мной извинялся лейтенант и жалел меня. Я выпростал из-под одеяла свою забинтованную руку, чтобы выжать из нее еще немного сочувствия, но она уже занялась кем-то другим. Если она не может подать мне кофе, то я ей не интересен.

Я кладу голову на подушку и пытаюсь вспомнить, как обстоят дела на самом деле. Не надо забывать, какой я дерьмовый солдат. Я не прочь подурачить кого-то другого, но не хочется обманывать самого себя. Это был хороший урок. Я прекрасно понимаю, насколько просто мне будет вообразить себя великим героем. Нужно принять как данность то, что я знаю о себе сейчас, и спланировать мою жизнь вокруг этого. Размышляя на эту тему, я теряю сознание.

Госпиталь в Меце — это настоящий госпиталь. Я хочу сказать, что это не превращенная в госпиталь школа или превращенные в госпиталь казармы — он всегда был госпиталем.

Уже спустя два дня после того, как меня туда привозят, мне делают первую операцию. Мне оперируют живот. Собственно, это даже не живот, а сплошные грыжи, прободения и перфорации. После операции мне вручают на память осколок. Он похож на одну из тех монеток, которые мы в детстве любили расплющивать, кладя на рельсы вблизи железнодорожной станции на Шестьдесят девятой улице. Доктор говорит, мне повезло, что я полз, а не шел, иначе он мог перерезать мне семенной канал. И добавляет, что этот осколок похож на американский. Может, он думает, что я фриц, пробравшийся сюда, чтобы полечиться бесплатно?

Мне было все равно, на чьей стороне я воюю. А теперь мне даже все равно, кто победит. Я теперь вне игры. Весь день я лежу в постели и попросту наслаждаюсь тишиной, «нормальностью» всего, что меня окружает. Мои внутренности потихоньку приходят в норму. Даже не припомню, когда еще я был так счастлив. Обычно я просыпаюсь рано утром, еще до того, как сестра начнет будить раненых и помогать им умываться, до того, как всех нас начнут поить апельсиновым соком; долго лежу с закрытыми глазами, прислушиваюсь и думаю, как мне повезло, что я так здорово отделался. Причем отделался от всего, не только от войны. Я попал в плен. Теперь я узник мира. Больше я не воюю. Это великое чувство, все остальное кажется таким малозначительным.

Каждое утро на мою койку летит пачка сигарет. Бесплатных. «Еще один блок сигарет для ребят на войне». Я начинаю курить вовсю. Черт побери, я больше не желаю быть первым здоровяком в мире. Просто хочу выпутаться, не слишком себя опозорив. Я лежу в белоснежной постели и шевелю только здоровой рукой, бесконечно чистой рукой, которую каждый день моют очень чистые руки. Я вставляю в рот сигарету и выпускаю дым через бинты. Курю я все-таки понарошку, выпускаю дым и любуюсь им. Учусь выпускать его кольцами. Когда-то дядя Чезаре любил меня этим развлекать, и я в мельчайших подробностях запомнил, как это делается. В палате нет сквозняков, воздух неподвижен, так что через несколько дней я могу пускать дым абсолютно идеальными кольцами. Пока я не затягиваюсь. Мне еще больно делать глубокие вдохи, и меня часто мучает кашель.

Так, ради колец, я и выкуриваю свои двадцать сигарет в день. Я разрешаю себе побаловаться каждые полчаса. На стене висят большие часы, и я считаю каждую минуту. Никогда еще ход времени не казался так сладок. Кажется, я вообще до сих пор не жил по-настоящему. Теперь я совсем не думаю о том, что было в прошлом, и загадываю не более чем на полчаса вперед. Каждая из этих половинок кажется мне куда более насыщенной, чем многие дни в моей жизни.

Парни в нашей палате лежат в основном тоже с полостными ранениями, как правило, с тяжелыми. Все лежат под капельницами. Ко мне же прицепили только мочеотводящую трубку, так что я практически свободный человек. Повязку на руке мне меняют дня через три-четыре, и со дня на день ожидается по-настоящему большая операция. Меня к ней готовят. Раз в два дня мне перебинтовывают голову и смотрят, как там дела, но в первые две недели занимаются только очисткой ран. Однажды доктор вкатывает меня в перевязочную и снимает бинты с моего лица. Достает маленькие ножнички и отстригает какие-то лишние кусочки. Затем все фотографирует и сообщает, что мне понадобится пластическая операция. В этом госпитале у них нет нужного оборудования. Рассказывает, что моя челюсть смещена и около сустава раздроблена. Говорит, надо сперва исправить это.

Надо так надо. Мне начинают нравиться операции. Сестры наперебой хвалят меня за храбрость. Какого черта! Меня никому не обдурить. Пожалуйста, можете держать меня в госпитале сколько угодно, и время от времени резать — только, прошу вас, без боли. Берите мое прекрасное, мускулистое тело и кромсайте на здоровье. Только никаких болевых шоков, никаких внезапных страданий, никакой грязи, никаких атак, никаких патрулей — этого мне совсем не нужно.

Едва я вновь обретаю способность садиться в постели, как врачи сообщают, что меня собираются перевезти обратно в Штаты. Меня отправят в Форт-Дикс, потому что тамошний военный госпиталь ближе всего к моему дому. Господи, я чувствую, близится дембель. Стоило нескольким кусочкам металла впиться в меня — и все разом переменилось. Каждый день я читаю газету, чтобы узнать, как там дела на фронте. Русские войска, очистив от немцев территорию России, вступают в Польшу и Германию. Фашистов давят со всех сторон. Наконец Гитлер пускает себе пулю в лоб. Это все равно как читать роман, все кажется мне настолько же малореальным. Все то, что еще недавно можно было потрогать руками, вдруг превращается в какую-то сказку. Но я не жалуюсь. Меня теперь не слишком беспокоит даже то, что я оказался трусом. Я выкручусь, все обойдется. Я все обставлю так, что никто и не догадается. Нужно только найти подходящее занятие. Может, открою пиццерию или еще какую тошниловку. «У АЛЬФОНСО» — потрясное название для такого места.