Пташка - Уильям Уортон

Мы входим в городок — там не осталось ни одного целого здания. Должно быть, его бомбили. Одна артиллерия вряд ли смогла бы сравнять его с землей до такой степени. Нас загоняют в подвал того, что еще недавно было домом. Рядом стоит церковь. Вернее, стояла. Теперь от нее остался только фасад, почти целый, но все остальное — груда камней.

Лейтенант Уолл, офицер связи из первого батальона, все еще здесь. Ричарде и я подходим к нему, чтобы узнать новости. Он объясняет, что на противоположной стороне долины стоит другой городок, который зовется Ройт. Уже начинает светать, и он указывает на несколько белых точек у горизонта, милях в полутора от нас. Ройт считается узловой точкой в этом секторе обороны немцев. Фрицы обороняют его как бешеные. В городе и вокруг стоит не меньше десятка. «тигров». Говорит, патрулям нужно смотреть в оба. Его часть пробыла в Нойендорфе всего десять дней и потеряла двадцать семь человек. Он показывает, где должны быть передовые посты и как организовать сторожевое охранение. Он считает, что нам, возможно, придется атаковать Ройт, сюда стягивают всю дивизию.

Я возвращаюсь в подвал, и у меня уже вовсю крутит живот. Когда мне страшно, у меня кишка с кишкой разговаривают, а в голове становится совсем пусто. Внутри все так и дрожит. Господи, скоро заместитель командира взвода все-таки обосрется. Единственное, что, на мой взгляд, может меня спасти, — это прямое попадание.

В подвале дымно, воняет, но хотя бы тепло. Солдаты разлеглись на мешках вдоль задней стены и пытаются хоть немного поспать. В сводчатой нише у двери разведен костер, тут что-то вроде очага. Возможно, когда-то здесь хранили картошку. Вытяжки, конечно, нет, так что дым стелется по потолку, вытекает за дверь и поднимается вверх по лестнице. В районе двери дым держится на высоте каких-то четырех футов, так что нужно низко наклониться, чтобы вздохнуть, или держаться от этого места подальше. Дверной проем завешен одеялом, и единственным источником света служит огонь. Он чадит, солдаты пердят, а их грязные ноги смердят.

Я выхожу, чтобы найти сортир, и нахожу его рядом с тем, что осталось от задней стены церкви. Через ее обломки к нему протоптано что-то вроде узкой тропы. Становится все светлее, и холод чувствуется не так сильно. Часовыми сейчас Колер и Шнайдер, я вижу их в окопе у небольшого бугра. Господи, только бы не напороться на один из патрулей. Если готовится наступление, то все, должно быть, играют в бдительность и от него не отделаешься в два счета.

Я приседаю, и меня несет по-черному. Наверное, мне больше никогда не удастся просраться как человеку. Вот уже три месяца как моя задница не ощущает ничего твердого. Туалетная бумага висит на ручке саперной лопатки. Приходится подтереться раз пять, прежде чем я убеждаюсь, что теперь наконец могу натянуть штаны; встаю, застегиваюсь, потом беру лопатку и забрасываю свои фекалии мусором. В яме еще есть место; во всяком случае, до наступления как-нибудь дотяну.

Всю следующую неделю дела обстоят еще не так плохо. Нас не отряжают в патрули, и за нашим взводом всего один пост. Можно и отоспаться. Я прячусь в подвале, в этом вонючем каменном мешке. Единственное, что меня может там достать, — это прямое попадание. Но с расстояния в полторы мили это маловероятно. Пока я чувствую себя в безопасности, но боюсь наступления.

Оно начинается в четыре утра. Мы долго петляем по лесу, заходя слева. Он сосновый, и часть маршрута нам надо пройти по узкой лесной дороге, идущей через гребень холма, а затем спуститься по его противоположному склону, держа направление на Ройт. Только так мы можем подойти к нему ближе всего и при этом не двигаться по открытой местности.

Нам удается пройти весь это путь так, чтобы нас никто не заметил. Наконец мы подходим к опушке. Ричардс приказывает окопаться. Сейчас около пяти, тогда как атака назначена на семь. Артподготовка должна начаться в шесть тридцать. Вот вам, пожалуйста, все начинается снова. Поначалу необстрелянным солдатам просто не верится, что такое вообще возможно. Затем, когда это все-таки случается, реальность происходящего до того велика, что даже не появляется мысль, что подобное когда-нибудь кончится. Теперь же я знаю, что это будет, и скоро, а потому холодный страх хватает меня за задницу.

Мы с Харрингтоном спускаемся к самой кромке леса. Уже рассветает, и становятся видны белые домики Ройта. Они от нас всего в трех или четырех сотнях ярдов. Харрингтон говорит, что, может, немцы отвели войска. Какого черта они могли их отвести, если Ройт — ключевой пункт их обороны? Они бы сделали это лишь в том случае, если б решили оставить весь укрепрайон. Ни за что не поверю, что фрицы на такое способны. Может, быть храбрым и означает не слишком много думать или, во всяком случае, уметь обмануть себя, когда нужно?

Утро холодное, и к тому же нельзя закурить. Ричардс велит мне пройтись и проверить, у всех ли в порядке оружие: патронташи, гранаты и все такое. А я думаю о том, что вряд ли кто из наших так сильно напуган, как я, включая два самых последних пополнения. С чего бы это они такие смелые? Ах, как я рад поскорее вернуться в наш окоп, запрыгнуть в него и забиться на самое дно. До чего приятно ощутить спиной твердую землю. Когда страшно, ничто так не успокаивает, как запах земли на достаточной глубине. Стоит ли удивляться, что раньше люди жили в пещерах.

Во время артподготовки мы остаемся в окопах. Вереницы огромных снарядов пролетают у нас над головами, словно тяжелогруженые поезда. Я пригибаюсь как можно ниже. В голове неотвязно крутятся мысли о придурках-шпаках, которые делают их где-то в тылу, и об идиотах артиллеристах, которые стреляют ими откуда-то издалека позади нас.

В семь мы поднимаемся в атаку. Вот уж повезло так повезло: мы являемся передовым взводом передовой роты передового батальона, а может быть, даже наступаем в составе передового полка самой передовой дивизии всей передовой американской армии. Харрисон держится первым, и Ричардс от него не отстает. Я руковожу арьергардом. Впрочем, предполагается, что так и должно быть. К счастью, это совпадает и с моими собственными желаниями. Хотя и это не совсем верно. Я предпочел бы оказаться где угодно, только не на этом идущем под уклон поле.

Сомкнутым строем мы движемся по нему вниз быстрым походным шагом и, должно быть, напоминаем сумасшедших игроков в гольф, согнувшихся над своими клюшками, шагающих торопливо, однако не переходя на бег; все собраны, все в ожидании. Снизу вверх по земле ползет какая-то дымка, сверху нависает туман. Пройдена уже половина пути, поворачивать назад поздно. Если фрицы нас видят, то теперь для них самое время начинать. Во мне теплится надежда, что Харрингтон все же окажется прав, а пока сглатываю, пытаясь удержать в себе утренний кофе. В ушах стучит. По спине течет ручьями холодный пот. В подствольнике моей винтовки — фосфорная фаната; ее каплевидный темно-зеленый пузатый наконечник маячит прямо перед глазами. Мне так страшно, что и все поле, и дома на околице окрашиваются в цвета радуги.

И тут начинается. Сперва громко рыгают пушки, потом вступают крупнокалиберные пулеметы, затем минометы. Танки, должно быть, еще не подошли. Мы переходим на бег. Кто-то падает. Нет, это не Харрингтон и не Ричардс. Это Коллинз. Когда я пробегаю мимо, он держится за левое плечо правой рукой. Она в крови. Я не останавливаюсь. Падает один из новичков, прибывших с последним пополнением. Закрыв лицо руками, он катится вниз по крутому склону. Когда он отпускает руки, они обмякают и колотятся о землю, пока не замедляют падение. Он остается лежать неподвижно. Поднажав, я обгоняю Морриса. Ну и веселенькое у нас ожидается утро, черт побери! Я догоняю Ричардса с Харрингтоном. Они сидят на корточках перед овражком, проходящим по дну ложбины, разделяющей два холма — тот, по которому мы только что спустились, и другой, поднимающийся к Ройту. По дну оврага течет ручей. На прибрежной грязи и торчащей из нее осоке виднеются полосы льда. Ричардс, задрав голову, уставился на гребень холма, но Харрингтон оглядывается и смотрит на меня через плечо. Я показываю пальцем назад:

— Коллинз и новенький схлопотали!

— Черт!

Ричардс произносит, не оборачиваясь:

— Этот проклятый холм весь усеян минами. Тут и чертовы молотилки с растяжками, и блины противопехотные… это уж как пить дать. Проклятая немчура!

Над нами пролетают трассирующие пули, жужжа, как свихнувшиеся с ума пчелы. Их не видно, а только слышно. Все, кто остался из нашего взвода, теперь тоже сидят, пригнувшись, вдоль края оврага. Смотрю назад и вижу, как по склону начинает спускаться вся наша рота. Сейчас начнется настоящая мясорубка, ведь местность простреливается насквозь. Нужно что-то срочно придумывать: вот-вот заработают минометы. Мы и так у фрицев как на ладони, а если еще подойдут и танки, то наша песенка спета. Нужно выпутываться, а значит, прорываться вперед — пересечь минное поле и взо-. браться на холм. А на его вершине, как в Первую мировую, — пулеметные гнезда, так что косить нас будут очередями направо и налево. Я думаю обо всем этом, а сам не могу двинуться с места. И говорить тоже не могу. Только глубже вдавливаюсь в грязь. Между ног, там, где я натер при беге, чувствую холодную влагу. Меня трясет, и я все глубже погружаюсь в темную жижу. Я больше не в силах заставить себя оглянуться. Харрингтон приподнимается.