Полуденные врата - Майкл Роэн

– Ну… – промямлил я, – вы имеете в виду капитализм против марксизма, не так ли? Или социализма? Но никто не придумывал систему, которая называется «капитализм», она развилась сама, так уж устроен мир, все страны развиваются примерно одинаково. Ну хорошо, иногда это развитие оборачивается неудачей, так и с человеком бывает. Или процесс заходит слишком далеко, или на него влияют какие-то другие события. Тогда приходится проводить корректировку, восстанавливать равновесие. Изнутри, если возможно, это всегда лучше. А уж если невозможно, то перемены…

– Но если те, кто существует в этой системе, не хотят никаких перемен? – перебил меня священник. – И если такие перемены угрожают разрушить саму систему?

– Ну… – Я совсем запутался, по спине струились ручейки пота, это было неприятно.

Он не дал мне сформулировать возражения, а страстно заговорил, подчеркивая отдельные слова и неотрывно глядя мне в глаза:

– Перемены, корректировки, равновесие – это одно, а анархия – совсем другое. Установившийся веками порядок, старый образ жизни, каковы бы ни были его недостатки, он всё равно лучше анархии, ведь так? Поэтому перемены надо ограничивать, тщательно взвешивать, обдумывать, учитывая вред, который они могут принести, правда?

Неожиданно для себя я кивнул, словно в такт гремящему оркестру, но тут же сердито одернул себя. Его слова были не лишены смысла, но мне не хотелось с ним соглашаться. Не то чтобы я полностью не разделял его точку зрения, но я опасался скрытых в его словах подвохов, которые грозили сбить меня с толку.

– Но ведь вы признаете, ведь признаете же, – он вежливо склонил голову, – что временами какие-то перемены оказываются в конце концов неизбежными. Конечно, тогда, чтобы не возникло катастрофических изменений культуры, лучше всего аккуратно осуществлять их под сдерживающей рукой старого порядка.

Я отрицательно покачал головой, но сказать мне было нечего. Со многим я хотел бы поспорить, сказать о стагнации и ритуалах, об упадке и репрессиях. Но я устал, мысли у меня путались, к тому же мой хладнокровный, хорошо владеющий собой собеседник внушал мне известный страх. Почему-то я не мог найти слова. А он продолжал настаивать:

– Конечно, разве не лучше, если те, чей привычный образ жизни подвергается опасности, будут решать сами? Разумеется, если у них хватит мудрости понять необходимость перемен, то не лучше ли, чтобы осуществление этих перемен… было доверено им самим?

Я проглотил подступивший к горлу комок. С этим трудно спорить, хотя… то, на что он намекал. Чувствуя, что меня загнали в угол, я неуверенно кивнул. У него немного подобрело лицо.

– He думайте, что я вам не сочувствую, tuan, — серьёзно произнес он. – Вас поставили в такое неловкое положение, вы оказались между силами, которых не понимаете. Да и как вы можете их понять? Мы живём в гармонии с природой, эту гармонию мы создали сами, мы в согласии друг с другом, а главное, в гармонии с самими собой – такое вам даже представить себе трудно. Вы там, на Западе, со всем вашим материальным богатством, со всеми вашими обширными знаниями, разве вы достигли такой гармонии? А ведь именно в ней – лекарство от многих болезней, которые донимают вас: от неудовлетворенности, от страхов, от тревожного разлада с самими собой, от душевной опустошенности. – Его голос упал до шепота, между пальцами поблескивал окутанный золотой сеткой хрустальный набалдашник посоха. – И нельзя не задать вам ещё один вопрос. Какую пользу принесёт человеку то, что он завоюет весь мир, но потеряет собственную душу?

Его глаза не отрывались от меня. А у меня в голове, словно мечущиеся светлячки, вибрировали звуки оркестра, а над головой, в ветвях деревьев, ныряла, выписывая круги, большая летучая мышь. Свет потускнел, казалось, представление теперь стало едва слышно, голоса, смех, куклы на палочках куда-то отдалились; в тени под деревьями остались только свирепый старик да я, глаза у него блестели, голос звучал решительно и настойчиво:

– Глядя на вас, я вижу, как сильно не хватает такой гармонии вам самому. Всю свою жизнь вы посвятили работе. И куда это вас привело? Одиночество, усталость! Успех в глазах всего мира, а в вашем сердце, в вашем доме – горечь неудач. У вас нет жены, нет детей, нет семьи; в нашей среде вас сочли бы жалким инвалидом, как если бы у вас не было конечностей или вас лишили бы разума. Вы ощущаете этот недостаток, но не совсем сознаете, какое огромное значение он имеет. Вы не сможете, да и не будете помогать тем, кто станет разрушать наш образ жизни. Может быть, вы откроете нам свое сердце, откроете мне – и вас просветят.

– Стив!

Это был голос Джеки. Он прорвался ко мне, прорезав ночь, прорвался сквозь прикованный ко мне взгляд священника, сквозь мои мысли. Мир перевернулся. Наступило внезапное пробуждение. Никакой вежливой беседы со старым священником не происходило; я оказался прижат спиной к дереву, я задыхался, пот заливал мне глаза, двумя руками я высоко занес меч под неумолимым напором посоха с хрустальным набалдашником. В некотором отдалении, освещённая золотым светом внезапно отступившего экрана, стояла Джеки с округлившимися от ужаса глазами. Но ужас, поднявшийся у меня в душе, был куда страшней – я чувствовал сотрясавшую всё моё тело тошноту, теперь уже хорошо мне знакомую. Покойный неоплаканный Дон Педро пытался использовать меня, играя на моих коммерческих амбициях, пытался и потерпел неудачу. Рангда использовала секс и до некоторой степени преуспела, а может быть, она нащупала какую-то другую, более глубоко спрятанную болевую точку? А теперь этот старый дьявол хочет использовать меня, зная мои убеждения и мои слабости. Действительно, это был дьявол, ибо я сомневался, что кто-то, оставаясь человеком, попытался бы таким образом обрести власть надо мной. Но против Дона Педро я нашёл средство, которое позволило мне защититься сразу на двух уровнях. И тут меня осенило! Так вот почему старик изменил линию поведения и стал действовать, взывая к доброте и здравому смыслу! Только на этом уровне я и был уязвим.

– Ах ты негодяй! – закричал я достаточно громко, так что оркестр сбился с ритма, а завывающий кукловод запнулся. Со всем отвращением, которое накопилось у меня, я выпрямился, пнул священника прямо в тощий живот и кинулся на него. Пинок отбросил старика назад, к дереву, растущему напротив, и он стукнулся так, что посыпались листья; посох выпал из рук и укатился в рощу. Пошатываясь, священник отделился от дерева и наклонился, чтобы поднять посох. В слепой ярости, издав бессмысленный вопль, я, держа меч обеими руками, размахнулся, чтобы нанести священнику сокрушительный удар. И попал в ствол древнего кедра, меч глубоко врезался в него, так что я еле устоял на ногах.