Возвращение из Индии - Авраам Иегошуа

— Жаль, что ты не получила медицинского образования, — сказал я ей, и она со мной согласилась. Да, ей и самой время от времени приходила в голову подобная мысль. Но каким образом могла она поступить в медицинский институт, если у нее не было даже документа об окончании средней школы?

Я был потрясен, услышав, что ее выгнали из одиннадцатого класса, — тем более, что моя мать, я уверен, обязательно обнаружит этот факт и поделится им с отцом, который так же, как и она, будет разочарован. Я собирался приехать с Микаэлой в Иерусалим к моим родителям на следующей неделе и официально представить ее им. При этом мне предстояло избежать даже малейшего намека на тот обескураживающий момент, что в настоящее время Микаэла работала официанткой в одном из кафе в центре города. С момента ее возвращения из Индии, у нее были проблемы с поиском места работы, равно как и с поиском своего места в этом мире, не исключено еще, что из-за непреходящей тоски по Индии, которая, по ее словам, буквально грызла и мучила ее ночью и днем, особенно потому, что возвращение это было вынужденным.

— Вынужденным? — изумился я. — Помнится, ты говорила совсем другое. Что вернулась для того лишь, чтобы рассказать родителям Эйнат о болезни их дочери.

— Не только поэтому, — призналась она честно. Она осталась без копейки. Без единой рупии. И ей не хватило мужества, чтобы заняться чем-то, что было ниже ее достоинства.

— Чем же это? — спросил я, похолодев.

Но выяснилось, что она имела в виду нищенство, занятие, не считающееся предосудительным с точки зрения буддистской философии, с которой она заигрывала. И я рассмеялся, испытав после испуга огромное облегчение, пусть даже у меня не было ни малейшего сомнения, что в прошлом у нее были мужчины, о чем свидетельствовала та легкость, с которой она отдалась мне. Так же легко и просто она поднялась, чтобы убрать со стола грязную посуду, которую тут же стала мыть в раковине. Я не стал останавливать ее, скорее, наоборот. Я хотел, чтобы она почувствовала себя в этом доме хозяйкой, пусть даже я знал, что новое мое жилище ей не нравится.

Она никак не могла понять, зачем молодому человеку вроде меня, вздумалось арендовать такую старомодную респектабельную квартиру со шкафами, доверху забитыми старым тряпьем.

— Они хотя бы сбавили в конце концов цену? — спросила она, стоя у раковины с необъяснимой враждебностью в голосе по отношению к Лазарам.

— Возможно, и снизят, — ответил я и рассказал ей, сколько я плачу. Сумма показалась Микаэле завышенной, тем более для человека, оказавшего хозяевам столь важные услуги. — Зато отсюда ты можешь увидеть кусочек моря, — сказал я, желая найти доброе слово для квартиры, и рассказал о красном луче света, который при закате падал прямо в мойку. — Тебе еще понравится мыть здесь посуду, — с улыбкой пообещал я ей.

— Уж не думаешь ли ты, что я буду специально приходить сюда, чтобы мыть тебе посуду? — с иронией ответила она.

— Не специально, — уточнил я. — А только тогда, когда будешь здесь. — И я пощекотал ее шею губами.

Тут же ее огромные глаза просияли, и она на мгновение закрыла их, пытаясь в то же время поставить намыленную чашку на мраморный прилавок. И опять она обвила руками мою голову и принялась меня целовать, а я, по силе ее объятий понял, что она снова хочет предаться любви, веря, что это в моих силах — дать ей то, чего она желает. Я сделал все, что мог, чтобы не разочаровать ее, хотя и отказался возвратиться в спальню и раздеться, настояв на том, чтобы отдаться страсти экспромтом прямо на кухне, которая для этого была вполне приемлемых размеров, что и было проделано в окружении разбросанных одежд и осколков разбившейся чашки. И хотя сам я на этот раз не кончил, я получил удовольствие от того, что Микаэла снова испытала оргазм, хотя на этот раз вместо крика она лишь глубоко вздохнула.

— Ты меня любишь? — отважился я спросить ее, когда увидел, что она открыла глаза. На какой-то момент она задумалась.

— Точно так же, как ты любишь меня, — в конце концов ответила она совершенно серьезно и без тени улыбки, и это определило ее политику поведения в подобных ситуациях в будущем — сравнивать свои и мои чувства, особенно в том, что касалось признаний. Что до признаний в моей любви к жене Лазара, я предпочел держать их в тайне от нее, испугавшись, что даже в глазах столь свободно мыслящей женщины, как Микаэла, подобные отношения могут показаться чем-то средневековым.

После полуночи хлынул внезапный дождь, и Микаэла, вновь облачившись в шлем, взобралась на заднее сиденье мотоцикла. Разумеется, предложи я ей это, она осталась бы ночевать… но я не предложил, вопреки искреннему моему желанию как можно скорее упрочить наши отношения. Я после двух изнурительных любовных схваток предпочел провести ночь один в своей просторной кровати и привести в порядок свои мысли.

Вернувшись, я собрал остатки разбитой чашки и положил их в пластиковый мешок, но не потому, что рассчитывал их как-то склеить, а потому, что это была чашка из сервиза, и я не хотел ее выбрасывать, не получив на то разрешения хозяйки. Я договорился о встрече с Микаэлой на следующий день, хотя и знал, что всю субботу она будет занята в своем кафе. Я хотел также договориться с нею о встрече на следующей неделе, особенно о твердой дате нашей совместной поездки в Иерусалим. Я боялся, что ее тоска по Индии, о чем она не переставала говорить, и беспросветно тусклая жизнь ее в Тель-Авиве вполне способны подвигнуть ее на новое бегство. И если я не хотел ее потерять, думалось мне, я должен был наладить с ней постоянный контакт. Но поскольку дважды в неделю у меня были ночные дежурства на станции скорой помощи на юге Тель-Авива, в дополнение к частной работе в герцлийской клинике, мои возможности для встречи были весьма ограничены. А потому я уговорил ее после рабочей смены в кафе приезжать ко мне на станцию скорой помощи и сопровождать меня во время квартирных вызовов, на что она с радостью согласилась, поскольку это напоминало ей о днях работы в Калькутте. Поначалу больные и их окружение бывали смущены тем, что она шествует за моей спиной, держа под мышкой шлем и всем своим видом напоминая пришельца с далекой планеты. Но поскольку я взял за правило немедленно представлять ее как медицинскую сестру (а иногда она и в самом деле помогала мне проводить обследование), они быстро привыкали к ее присутствию, и сама она, к моей радости, начала ко мне привыкать. Немного провоцируя ее, я любил спрашивать Микаэлу, нравлюсь ли я ей. «Ровно настолько, насколько я нравлюсь тебе», — следовал немедленный ответ, сопровождаемый загадочной улыбкой, которая пробегала по ее загорелому лицу, точно рябь. Но зато она перестала жаловаться на свою тоску по Индии, как если бы часть этой тоски была поглощена нашими отношениями и, разумеется, фактом моей работы, которую сама она могла теперь наблюдать. У меня не было никаких сомнений, что ее очень привлекает чисто врачебная сторона моей деятельности. И это именно было тайной причиной, по которой она так стремилась встретиться со мной на свадьбе у Эйаля. Она напоминала мне моего отца — и тем, что затевала перекрестный допрос, расспрашивая о болезнях и их симптомах (делая это даже во время движения с заднего сиденья мотоцикла), и тем, что хотела постичь такую неопределенную и тонкую границу между болезнью и здоровьем. И, разумеется, тем еще, что, как и мой отец, относилась к той категории одержимых любопытством людей, которые стремились получить ответы на свои вопросы, касающиеся страдания и боли на основе изучения собственного тела, которое у Микаэлы, к примеру, выглядело достаточно крепким и под солнцем Индии покрывшимся натуральным, золотисто-коричневым индийским загаром, что я и отметил во время нашей первой встречи в гостиной у Лазаров, когда я по ошибке принял ее за молоденького мальчика. Так или иначе, это впечатление некоторого интеллектуального сходства между Микаэлой и моим отцом еще усилилось тем, что они быстро нашли общий язык с самой первой нашей встречи в доме моих родителей, которая состоялась через десять дней после свадьбы Эйаля, которую мы все воспринимали как событие, исполненное некоей духовной силы, истинное происхождение которой мы до конца не понимали.

Этот визит к родителям был для меня очень важен, поскольку я хотел увидеть их реакцию на Микаэлу прежде, чем я приму какое-либо судьбоносное решение. Если бы я знал, что она беременна — факт, которому она в ту пору не придавала особого значения, — то конечно, не посадил бы ее на мотоцикл, а постарался бы успеть на один из последних автобусов, идущих в Иерусалим. Пятница всегда являлась самым тяжелым днем для всех, занятых в герцлийской клинике, ибо в пятницу хирурги, работающие в больших больницах, оставляют своих обычных пациентов, препоручая заботу о них родным и близким, чтобы успеть к операционным столам в частных клиниках, операции в которых зачастую заканчивались уже после наступления субботы. И мне самому тоже приходилось, оперируя последнего больного, закутывать его в нагретые простыни, чтобы поддержать в нем температуру, падавшую до опасной черты в результате операции.