Закон и женщина - Уилки Коллинз

Когда я сижу теперь у моего письменного стола, припоминая прошлое, майор и его жена изглаживаются из моей памяти, и мое внимание сосредоточивается на сцене, которой я заключу мой рассказ.

Действие происходит в моей спальне. Действующие лица (оба в постели, если вы извините их) — я и мой сын, которому уже три недели. Мой добрый дядя Старкуэзер скоро приедет в Лондон, чтобы окрестить его. Миссис Макаллан будет его крестной матерью, а его крестными отцами будут Бенджамен и мистер Плеймор. Желала бы я знать, пройдут ли крестины моего ребенка веселее, чем прошла моя свадьба?

Доктор только что ушел от нас несколько встревоженный на мой счет. Он нашел меня, как всегда в последнее время, полулежащей в моем кресле, но в этот раз он заметил во мне симптомы слабости, показавшиеся ему необъяснимыми, и предписал мне лечь в постель.

Я не сказала ему, что удивившие его симптомы были следствием двух причин — беспокойства и сомнения.

В этот день я наконец собралась с духом и решилась исполнить обещание, которое дала мужу в Париже. Юстас уже знает, как было отыскано признание его жены, знает, что это признание, по мнению такого авторитетного лица, как мистер Плеймор, может послужить средством для его публичного оправдания в суде, и, главное, знает, что наши открытия хранились до сих пор в тайне от него ради его спокойствия и из снисхождения к памяти его покойной жены.

Эти необходимые признания я сделала мужу не устно — когда настало время, у меня не хватило духу заговорить с ним о его первой жене, — но посредством письменного рассказа, основанного преимущественно на письмах ко мне Бенджамена и мистера Плеймора. Он уже имел достаточно времени, чтобы прочесть мой рассказ и чтобы подумать над ним в уединении своего кабинета. Я жду с роковым письмом в руке услышать его решение. Свекровь моя ждет в соседней комнате.

Проходит еще десять минут, а его все нет. Чем долее я жду, тем сильнее мучают меня сомнения. Самое обладание письмом при расстроенном состоянии моих нервов тяготит меня. Мне противно держать его, мне противно видеть его. Я беспокойно перекладываю его с места на место на постели и все никак не могу забыть о нем. Наконец мне приходит странная фантазия. Я беру письмо и кладу его под ручку спящего младенца и, соединив таким образом это странное признание с младенческой прелестью и невинностью, как будто очищаю и освящаю его.

Проходит еще полчаса, и наконец на лестнице слышатся шаги Юстаса. Он тихо стучит в дверь и входит в комнату.

Он смертельно бледен, и мне кажется, что на лице его видны следы слез. Но он ничем не выдает своего волнения, когда садится возле меня. Я понимаю, что он ради меня не шел ко мне, пока не овладел собой.

Он берет мою руку и нежно целует меня.

— Валерия, — говорит он, — я должен попросить у тебя еще раз прощения за то, что я говорил и делал в былое время. Если я не понял ничего другого, дорогая моя, я понял, по крайней мере, то, что доказательство моей невиновности отыскано и что я обязан этим исключительно мужеству и преданности моей жены.

Я молчу, вполне наслаждаясь счастьем слышать эти слова и видеть любовь и благодарность, которыми светятся его глаза. Потом я собираюсь с духом и задаю вопрос, от которого зависит наше будущее.

— Ты хочешь прочесть письмо, Юстас?

Вместо того чтобы ответить прямо, он начинает расспрашивать меня.

— Письмо у тебя?

— У меня.

— Запечатанное?

— Запечатанное.

Он молчит, обдумывая то, что намеревается сказать.

— Позволь мне увериться, что я понимаю свое положение, — продолжает он. — Положим, что я решусь прочесть письмо…

Я прерываю его. Я знаю, что я обязана воздерживаться от выражения своих чувств, но в этот раз я не в силах исполнить свою обязанность.

— Милый мой, не читай письма, пощади себя…

Он останавливает меня.

— Я думаю не о себе, — говорит он. — Я думаю о моей покойной жене. Считаешь ли ты, как и мистер Плеймор, что если я откажусь от публичного оправдания себя в течение своей жизни, если я оставлю письмо нераспечатанным, то я пощажу этим память моей покойной жены?

— О, Юстас, в этом не может быть сомнения!

— Искуплю ли я этим хоть сколько-нибудь страдания, которые неумышленно причинил ей во время ее жизни со мной?

— Да, да!

— Но будешь ли ты довольна мной, Валерия?

— Да, милый мой.

— Где письмо?

— В руке твоего сына, Юстас.

Он переходит на другую сторону постели и подносит к губам розовую ручку младенца. Он стоит так несколько минут в грустном совещании с самим собой. Я вижу, что его мать тихо отворяет дверь и следит за ним, как и я слежу за ним. С тяжелым вздохом он опускает ручку младенца на запечатанное письмо и этим как бы говорит: я оставляю его тебе!

Вот как это кончилось. Не так, как ожидала я, не так, как, наверное, ожидали вы. Можем ли мы знать наперед, как исполнятся наши лучшие желания? Будущее известно одному Богу, и это к лучшему.

Закрыть ли мне рукопись? Да. Мне больше нечего сказать вам. Кроме нескольких слов в заключение. Не будьте слишком строги к увлечениям и ошибкам моего мужа. Браните меня сколько угодно. Но прошу вас, думайте снисходительно о нем.

Примечания

1

До свидания (фр.).

2

Dean of Faculty (англ.) — старшина корпорации адвокатов в Эдинбурге.

3

Вечный Жид, или Агасфер, — персонаж христианской легенды, вечный скиталец, которому отказано в покое могилы, наказанный за то, что отказал Иисусу Христу в кратком отдыхе во время его страдальческого пути на Голгофу.

4

«Черное домино», опера Ф. Обера.

5

Примечание автора: это мнение подтверждается сценой в доме Бенджамена (глава XXXV), когда Декстер в минуту неудержимого волнения выдает Валерии свою тайну.