Собрание сочинений в трех томах. Том III - Сергей Фудель

О Церкви можно много говорить и ничего не сказать. При всей своей исторической данности, или именно благодаря ей, это неизреченный предмет богословия. Можно, например, установить, что на идеи Флоренского мог влиять Р. Зом, книгу которого «Церковный строй в первые века христианства» он перевел в 1906 году. В этой книге, в частности, говорится: «Сущность Церкви — духовная… Церковь есть Тело Христово на земле… Экклезия — это… духовная величина, чуждая нормам земного… В основании (понятий Церкви. — С. Ф.) лежит слово Господа (Мф. 18, 20): «Где двое или трое собраны во имя Мое — там Я посреди них»».

Но насколько дороже, когда Церковь просто показуется. «Православие показуется, но не доказуется», — пишет Флоренский в предисловии[806], вернее говоря, оно доказуется или личным примером, или рассказом о живой жизни. Именно в этом, в рассказе о живых носителях Церкви, был методологический замысел создания истории Церкви, принадлежавший одному из близких к Флоренскому лиц — безвременно умершему в 1929 году отцу Сергию Мансурову.

В 1909 году Флоренский напечатал «только для знакомых», как значится на задней обложке, «Сказание о жизни аввы Исидора», иеромонаха Гефсиманского скита и своего старца. «В нем, — писал Флоренский, — как редко–редко в ком, нащупывалось голою рукою живое, зиждущееся, творческое тело Церкви — Церковь власть имеющая… Исповедь старца, простая по внешности, была совсем особою по какому–то неуловимому веянию вечности». И тут же Флоренский приводит рассказ одного профессора, пришедшего на исповедь к этому «печальнику за мир». «Ничего не оказалось между мной и им, — рассказывает этот знакомый Флоренского, — между мной и Христом… Сколько ни нес я рационализма и злобы, — все это растаяло в келлии отца Исидора… Я пришел с чувством формального смирения… мне показалось, что все будет так, как всегда было, что милый, приличный монах мило, прилично меня примет, что я прилично отысповедуюсь и все будет как следует. Но вот что было не так: мне вдруг показалось, что в этой келлии, в ее простоте — бесконечная власть… Я испытал то, что я именую впечатлением Церкви… Старец поднялся и, как был одет в рубаху навыпуск, порты и поршни на ногах, спокойно встал и сказал: «Ну, хорошо» (на просьбу об исповеди. — С. Ф.). Вынув епитрахиль, надел ее на себя, на рубаху настегнул старую парчовую поручь властию своею и благословил Бога… Когда он прочел отпустительную молитву, я мог только одно ему сказать: «У меня сейчас на душе, сам не понимаю почему — Христос воскресе из мертвых». Тогда он допел: Смер–тию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав. Тогда я опять заплакал, и он опять мне сказал, что я утешен буду, и, когда я уходил, поцеловал мне руку. Я знаю только одно, что я видел Камень и на нем Церковь… И больше ничего, кроме этого величия, сказать не могу. Это у меня навсегда осталось, как великий удар. Церковь открылась на мгновение и потом скрылась; Церковь в портах и золотых поручах и епитрахили на Камне».

Флоренский пишет в предисловии к «Столпу», что значение его книги «исключительно подготовительное… значение… огласительных слов во дворе церковном»[807]. Но эта подготовительность — к видению «Церкви на камне».

У каждой церковной эпохи есть свои особенности в познании и определении единой Истины. Одной из общих или одинаковых для всех эпох особенностей христианства является его выхождение за пределы обычных рассудочных понятий. Воплощение Бога, Творца мира, в человеке с полным основанием и Божества и человечности, истинная смерть человека Иисуса и тут же Его истинное Воскресение — только один этот основоположный факт христианства выводит его за границу трех измерений. «Христианство — это тайна для мира», — говорил Макарий Великий, и в этом и лежит трудность его для этого мира, его «безумие» или неразумность, сверхрассудочность, или, попросту говоря, отсталость с точки зрения мира. Но и искренне вступающий в христианство наш современник, возможно, будет вначале смущаться этой наполненностью христианства таинствами; этой необходимостью полагать себе в христианстве незыблемое основание «не в убедительных словах человеческой мудрости, но в явлении духа и силы», по утверждению апостола; этим, как говорит тот же апостол, «домостроительством тайны, сокрывавшейся от вечности в Боге».

Познание этого Божественного домостроительства Церкви есть познание тайны не меньшей для нас, чем тайна Богочеловечества Иисуса Христа. Кто–то сказал, что «Церковь… есть точно так же объект мистического опыта, как и Христос».

И сознание всякого искреннего христианина по мере роста жизни в Церкви будет входить в эту мистику христианства, пронизывающую в нем все, начиная с сокровенной внутренней жизни души, по сказанному в Евангелии: «Царство Божие внутри вас».

«Есть в ней (в Церкви) эсотеризм… — пишет Флоренский. — Это таинственность ее жизни для всякого в эту жизнь непосвященного, то есть существование в ней особого устроения души, без коего ничто в Церкви не может быть правильно воспринимаемо… В этом смысле, если угодно, можно говорить о некоторой аналогии церковной жизни древним мистериям»[808].

В. Соловьев определял Церковь как мистическое общество[809], и для понимания Флоренского необходимо установить преемственность мышления в этом важнейшем вопросе, несмотря на его несогласие с Соловьевым во многом другом.

Несомненно, что отец Павел успел за свою короткую среди нас жизнь сделать какой–то шаг в развитии учения о Церкви, хотя именно эту сторону его деятельности как раз не заметили все его критики, говоря, что он «выдает свои философские домыслы за «церковную мысль»» (Зеньковский) или что он «не из православных глубин исходит» (Флоровский). Бердяев — эпохи выхода книги (1914 год) — считал, что Церковь Флоренского — «архаическая» и «стилизованная», то есть и устарелая и ненужная. «Глубоко враждебна эта книга, — писал он, — новой религиозной жизни»; Флоренский «хочет… остаться… в детском периоде христианства»; «он весь обращен назад». Как будто в «детском периоде христианства» не были сказаны эти вечные слова: «Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же».

Только епископ Феодор (Поздеевский), строгий и хороший монах и ученый, ректор академии, сказал, что «книга автора от начала до конца православна» и что, «прочитавши книгу отца Павла и совершивши совсем непривычный для богословской мысли путь, мы можем сказать: автор утвердил и уяснил в нашем сознании абсолютную ценность духовной истины (именно Триединства, как основного христианского догмата) и утвердил в нашем сознании Церковь»[810].

Этим много сказано. Только после Флоренского стало возможно утверждение В. Лосского: «Основная догматическая тема нашего времени — учение о Церкви»[811]. Известно, что нет догмата о невозможности нового догмата. Догмат о Церкви, понимаемый как переживаемая в живом опыте тайна Божия о созидании святого человечества, возможно, будет последним подвигом христианской жизни и мысли. «Живой религиозный опыт, — пишет Флоренский в предисловии, — (это) единственный законный способ познания догматов»[812].

Церковь как истина определила мышление Флоренского, очевидно, с молодых лет. В его биографиях обычно отмечается без всяких пояснений, что в начале века он участвовал или даже «создал» вместе с Эрном, В. Свенцицким и отцом Ионой Брихничевым «Союз христианской борьбы», «имевший в виду активные выступления во имя… обновления общественного строя» (Зеньковский). Идеи этого общества в части социальной были как–то связаны с идеями первой революции, и архиепископ Антоний (Храповицкий) называл его участников «революционной бандой». Но, чтобы несколько пояснить этот факт биографии, я выпишу те пункты программы «Христианского братства борьбы» (а не союза), в которых видно его отношение к Церкви.

Пункты 6–7: «Всеобщего благополучия по глубочайшей вере христианской на этой земле никогда не будет… В пределах истории последняя цель христиан — это явление «жены, облеченной в солнце» (Откр. 12, 1). Церковь откроется верующим как Невеста Хрис това, готовящаяся к браку с Господином своим»[813]. Свенцицкий, очевидно наиболее активный деятель Братства, в речи, произнесенной в 1907 году в Петербургской судебной палате в связи с обвинением его в обращенном к войскам призыве к неповиновению власти, пояснил, что обращался не к войскам, а к Церкви, и при этом уточнил, что он понимает под Церковью. «Церковь, — сказал он, — тело Христово… Вне Христа, вне Церкви не может быть ни Истины, ни Добра, ни Красоты… Это безгранично расширяет границы Церкви, но и безгранично суживает их. В них может не войти обер–прокурор (Синода. — С. Ф.) и найдет свое место творчество Бетховена. Мир в своей борьбе стремится к этому творческому источнику жизни — к Церкви»[814]. Можно, кстати, отметить, что это тот самый Валентин Свенцицкий, который через 15 лет после этой речи стал священником в Москве, духовным руководителем множества людей, учителем непрестанной молитвы и «монастыря в миру».