Сын Яздона - Юзеф Игнаций Крашевский

ехать до поселения, до замка, до хатки, зарытой в земле, и забора, заваленного камнями и ветками. Кое-где на берегах рек, у слияния двух ручьёв, на конусооразном мысе возвышался заброшенный замок из гигантских брёвен в сруб, похожий на жертвенный костёр.

В долине у реки выглядывала длинная шеренга домиков, будто бы лагерь, погрузившийся в землю.

Мало дорог бежало по этому краю, который леса и болота, как крепость, опоясывали от нападения. Пущи стояли ещё такими, как выросли, множество озёр и прудов остались так, как их, уходя, оставило ветхозаветное наводнение, когда земля высыхала, а по полям и лугам каменные глыбы, которые некогда лёд и море с севера сюда пригнали, покоились на чужой земле, печальные бродяги.

Однако же эта пустыня была живой и заселённой, потому что её заполняли тысячи животных: в дуплах сосен пчёлы складывали мёд, под ними в упавших ветках и листьях гнездилась мышка, над её головой бегали белки, под носом проскальзывала осторожная лиса. Не было там пяди земли, которая бы не имела жителя. В тёплых борах было им, как в хате, за едой не нужно было далеко идти, сосед подкреплялся тем, кто был под боком.

Годы пролетали так в непрерывном спокойствии и, пожалуй, только когда молния поджигала лес и ветер разносил пожар по нему, тогда все бросались и страшно было глядеть, как вся эта ватага хозяев леса вместе убегала перед огнём, не думая ни о старых распрях, ни о мести.

Тогда пламя гнало вместе зубров, лосей, стада коз, медведей и барсуков, лесных котов и лис, и зайцев, сбившихся в одно стадо, обезумевшее, рычащее, пока где-нибудь поперёк огня не становилась река, останавливала пожар и спасала беглецов, которые на другом берегу возвращались к прежним ссорам и войнам.

Леса! Чем были эти старые леса при сегодняшних своих карликовых потомках!

Сосны, верхушки которых было трудно разглядеть, дубы, что стреляли, точно каменным столбом, в небо. Даже берёзы, сегодня изнеженные и плачущие, тогда прямые как стрелы, с отвалившейся и почерневшей корой гордо тянулись вверх, чтобы дать подняться другим.

Ветер, что качал вершины этих гигантов, редко мог достать до глубины пущи. Но если силой вкрадывался один из тех, что вертит мельницу, выпивает воду и заметает наверх песок, – тогда, сделав пролом, он валил целые пространства и груды деревьев складывал в горы.

Почти вся тогдашняя Литва была пущей, недоступной и страшной, а более старые деревья-гиганты считались богами, потому что там человек жил с дерева. Оно давало всё: хату, топливо, приют пчёлам, корм животным, человеку – телегу, обувь, палку…

На границах с чужими землями, Русью, крестоносцами, которые уже продвигались огнём и мечом, иначе выглядели рубежи, были сгоревшие, уничтоженные и затоптанные, но чем дальше, в глубь, тем торжественней царили покой и тишина.

Были уголки, в которые не заглядывал ни один глаз, не доходила нога. Они были открыты, не охраняемы, но в те тёмные, но кто бы рискнул отправиться в эти таинственные пропасти?

Ещё языческая Литва знала всё-таки своих соседей и их веру, с русскими князьями дружили, ходили к ним и приглашая их к себе. Мазовецкие князья начинали также искать дружбу литовских кунигасов. А было их в то время много в разных гродках, почти так же, как в Польше, потому что крепкой руки князя Миндовга не стало, а его сын, монах Войселк, уже был убит. Их добычу разделили те, кто сидел в областях, и так же, как в Польше, один отбирал землю у другого.

Христианская религия и крещение шли туда с Руси, потому что мечи крестоносцев ещё имели дело с пруссами, которых обращали кровью.

Литовские кунигасы то тайно давали облачать себя в белое платье христиан, то бросали его. Над ними всеми стоял ещё могучий Криве-Кривейто, архикапеллан и вождь, который за собой имел весь народ, вейдалотов, как войско, и вейдалоток. Крест тут явно ещё не смел показаться, потому что, если бы даже лесной народ его на какое-нибудь время стерпел, приходила минута безумия, кто-нибудь бросал страшное слово, разрушали часовни и убивали их слуг.

На этом огромном пространстве, пересечённом серебряными реками и озёрами, как дорогими камнями, блестящими в золотой оправе песков, тут и там поднимался старинный дуб Перуна, обнесённый огорождениями, обвешанный тряпками, с вечно дымящимся алтарём негаснущего огня и с белыми служителями. По дорогам стояли камни странных форм, немые боги, столбы с выбитыми балванами, которых причуда природы сплела с ветвями или корнями.

У ручья собирались и молились…

Большие поселения все стояли у земли, на каменных кучках, сколоченные из брёвен. Едва где гродек кунигаса имел кусок внешней стены или внутреннюю стенку более белую.

Однако эти невзрачные строения и шалаши скрывали внутри почти всё, что в этом веке было самое изысканное.

К берегам моря приплывали суда, которые привозили издалека товар; трактами от Чёрного моря с древности ходили караваны с товаром на те ярмарки среди пустоши. Там хватало и оружия, и железа, и закалённой меди, и одежд, прошитых золотом. Но в хатах и среди народа презирали эти богатства так же, как остерегались всего чужого.

От чужих могла прийти неволя, а тут царила та вечная свобода пустыни, которую давали просторы. Глубин лесов ни рука кунигаса, ни дети его достигнуть не могли. Почвы освобождали мало; лес давал мёд, мясо и грибы, река – рыбу. Неплодородная почва, когда её кормил пепел сожжённых деревьев, приносила урожай год или два, а потом яловела и зарастала лесом.

Эта полудикая жизнь имела совсем диких защитников. В лесу сидели люди, убаюканные баснями и вечными преданиями, мифической песнью отчизны, с солнечными воспоминаниями о старой колыбели.

В провалившихся землянках кипела патриархальная жизнь, чистая, озарённая семейной любовью, связанная отцовской властью, и проскальзывала, как сон, если её враг не покрывал кровью.

В лесах звучала свежая песенка, благоуханная, красивая, приятная, как цветок диких полей, которую создавали поколения, к которой каждый что-то добавлял, вещуном которой были все груди, творцом – века.

Чужие люди из этой скрытой Литвы, для них недоступной, видели только тех, что шли её фанатично защищать: бородатых людей в конусообразных шапках с ушами, с палкой у пояса, с дубинками в руке, с пращами и луками, покрытых кожухами, кожаными поясами, жадных до крови и обезумевших, потому что защищали дома и семьи.

Чтобы увидеть Литву, спокойную ткачиху жизни, сидящую у Немана с песенкой на устах, нужно было идти в глубь. Той никто не знал. Говорили о Литве, как о тех Ясвежах, которых истребили, когда они в