Писарев - Юрий Николаевич Коротков

оловянной кружкой по столику. Звук получался достаточно сильный, чтобы его слышал заключенный через коридор в камере, расположенной наискосок. Порой Баллод укорял собеседника в чрезмерной осторожности: «Стучите громче, ведь уж за это нам каторги не прибавят». Писареву общаться со Стахевичем было проще: став вплотную к дверям своих камер, они разговаривали обыкновенным голосом.

Студент Медико-хирургической академии Стахевич был членом «Земли и воли». Арестованный по доносу в марте за распространение прокламации «Льется польская кровь, льется русская кровь», он сидел в Трубецком бастионе, Екатерининской куртине, а с сентября переведен в Невскую. Следствие по его делу уже кончилось, и он тоже ждал приговора. Он не был раньше знаком со своими соседями по заключению, но имена их слыхал: Баллода — как одного из переводчиков популярного среди медиков учебника описательной анатомии Гиртля, а Писарева — как главного сотрудника радикального журнала «Русское слово».

В свою очередь, Писарев рассказал товарищу по заключению собственную историю. По словам Стахевича, он не сердился на Баллода, понимая, что тот был вынужден показать в следственной комиссии «хоть что-нибудь настоящее, не фантастическое».

Разговоры Писарева со Стаховичем продолжались недолго. На третий или четвертый день часовые заметили нарушение крепостного режима, и Писарев был переведен из Невской куртины в Екатерининскую.

В своих воспоминаниях Стахевич рассказывал, что Писарев успел прочитать ему «бойко написанный отрывок» о французской революции. Мемуарист не знал, из какой именно статьи и был ли напечатан этот отрывок. Краткий пересказ, сделанный Стахевичем, не оставляет сомнения, что Писарев читал ему пятнадцатую главу «Исторических эскизов», одно из самых замечательных мест этой статьи.

Над «Историческими эскизами» Писарев работал в ноябре и декабре. Первая часть статьи была отправлена генерал-губернатору 23 ноября, пятнадцатая глава (вторая во второй части) писалась в конце ноября — начале декабря, тогда же она и была прочитана товарищу.

Рассказывая о первом этапе Великой французской революции, Писарев подчеркивал закономерности ее неудержимого развития:

«Беспокойство, неудовольствие, шаткость ежедневных расчетов, отсутствие правильных заработков, отвращение к труду, — писал публицист, — все эти моменты составляли ту общую канву, на которой революционное движение могло рассыпать щедрой рукой самые роскошные и причудливые узоры. Все действовало заодно с революцией, и все предвещало ей в будущем много фаз тревожного и неудержимо-стремительного развития. Усилия правительства и Национального собрания остановить революцию не могли иметь ни малейшего успеха, потому что и правительство, и собрание, стараясь одной рукой обезоружить народные страсти, другой рукой, сами того не замечая, увеличивали раздражение умов и заготовляли материалы для нового взрыва. И новая революция действительно приближалась с неумолимой быстротой, приближалась независимо от единичных желаний или опасений, приближалась как громадное и неизбежное явление природы, вытекающее из данных условий по слепым и безжалостным законам необходимости. Средневековое ярмо было разбито и сброшено; несмотря на это, в сельском и городском населении Франции лежали еще неистощимые запасы материалов для самых всеобъемлющих переворотов».

Анализируя положение в деревне, Писарев отмечал, что выгоду от уничтожения феодализма получили лишь крестьяне-собственники, которых во Франции было немного. Подавляющее большинство крестьян не имело собственной земли, а нанимало крошечные клочки у феодалов за половину урожая. Для этих крестьян-пролетариев устранение феодальных повинностей было незначительным облегчением. С уничтожением обязательного труда они оказались в вынужденной праздности и глубокой нищете. Видя выгоды, полученные их соседями, крестьянами-собственниками, пролетарии рассчитывали, что дальнейшее развитие революции позволит и им воспользоваться подобными выгодами. «Каждый просвещенный либерал, — иронизировал Писарев, — мог бы поразить этих глупых крестьян бесчисленным множеством аргументов, взятых из всех областей права, истории, нравственной философии и политической экономии. Он мог бы сказать им в общем результате: «Глупые друзья мои! Как вы этого не понимаете? Они — собственники, а вы — не собственники. У вас нет совсем ничего, и потому вы никак не можете получить от революции те удовольствия, которые приобрели от нее люди, имеющие что-нибудь. Революция может изменить законы и учреждения, но если она посягнет на священную собственность, тогда это будет уже не революция, а одно безобразие».

Когда летом 1790 года Национальное собрание пустило в продажу церковные земли, оно надеялось обогатить казну и заодно превратить «глупых пролетариев в счастливых собственников и, следовательно, в просвещенных либералов, против которых не нужно будет употреблять никаких героических лекарств». Было приказано продавать церковные земли мелкими участками. «Мера была превосходная, — насмешливо замечает Писарев, — но на земле не бывает полного совершенства. И не может его быть, прибавляет солидный читатель». («И даже совсем не должно быть, прибавляю я, и оказываюсь, таким образом, солиднее всякого читателя», — добавляет Писарев в подстрочном примечании.)

Подражая Чернышевскому, который на страницах «Что делать?» полемизировал с «проницательным читателем», Писарев избирает себе в оппоненты «солидного читателя». Это родной брат «проницательного читателя», российский двойник французского просвещенного либерала, произнесшего тираду в защиту священного права частной собственности. Поспешную реплику «солидного читателя», явно удовлетворенного превосходной мерой, Писарев парировал подстрочным примечанием, в котором выразил свое признание закономерности и действий Национального собрания и непредвиденных им последствий. «У глупого пролетария, — разъяснял публицист солидному читателю, — совсем ничего не было, так что если бы землю продавали не десятинами, а цветочными горшками, то и тут он мог бы только украсть себе такой горшок земли, а никак не купить его. Если бы государство захотело подарить землю своему убогому детищу, то и тогда этот блудный сын мог бы пахать эту землю только собственными ногтями, потому что у него не было даже своей лопаты; стало быть, сделавшись собственником, такой фермер все еще не превращался в просвещенного либерала и все еще искал себе в революции недозволенных удовольствий».

Последствия «превосходной меры» столь же неожиданны для «солидного читателя», как и для Национального собрания. Так же как французский буржуа, российский либерал не в состоянии ни понять положения пролетария, ни тем более согласиться с его стремлениями.

«— Ну, однако, — спрашивает наконец раздосадованный читатель, — что же вы с ним прикажете делать? И как же его наконец пристроить так, чтобы он не кричал и не лез на стены? И чем же тут виновато Национальное собрание?» С насмешливой снисходительностью публицист отвечает вконец растерявшемуся либералу:

«Ах вы, мой читатель! ах вы, мой гневный читатель! неужели вы не знаете, что в жизни бывают такие положения, в которых решительно ничем нельзя помочь и решительно ничего нельзя сделать путного? Куда ни кинь, все клин. В подобных случаях частной жизни русский человек утешается пословицею: «Перемелется — мука будет». Перемелется-то оно точно, и мука будет непременно; но уже зато не взыщите: что попадет под жернов и из чего выделяется мука — это никто не