Писарев - Юрий Николаевич Коротков

и в эту ошибку впадают именно самые усердные и умные воспитатели, к числу которых принадлежишь и ты. Ошибка эта, впрочем, не приносит нисколько вреда; жаль только, что воспитателю она доставляет много хлопот и даже огорчений: она ведет обыкновенно к тому, что между воспитателем и воспитанником, переходящим уже в мужской возраст, поселяется на время холодность и натянутость отношений. Но как только воспитатель мирится с характером воспитанника, как с существующим фактом, тотчас же исчезает всякая холодность и Начинается прежнее Дружелюбие. Вот самый простой очерк ваших отношений с тобой; вот почему между вами было что-то неладно и вот почему мы теперь большие друзья с тобой и с каждым годом будем дружиться все сильнее… Что касается до тебя, друг мой, Маman, то твой характер совершенно и окончательно сложился, так что в нем, конечно, нельзя делать никаких изменений и дополнений. Тебя надо покоить, чтобы тебе не было больно жить на свете; но ублажать Верочку совсем не следует: она сама может и должна сделать так, чтобы ей во всяком положении было весело и приятно; а если она не умеет пли не хочет этого сделать, пускай ей будет тяжело и неприятно; значит, сама виновата. В отношении к людям молодым и здоровым я не понимаю возможности сострадания, и не понимаю его потому, что никогда не требую его для себя. В последнем письме твоем, друг мой, мамаша, есть одно непростительное место, — это насчет упрека совести в том, что ты не сохранила состояния для дочери. Это место, разумеется, написано тайком от Верочки, потому что Верочка» а это обозлилась бы до слез, по крайней мере, на полчаса, или даже больше. Совесть в этом случае упрекает зря, и когда она станет приставать к тебе с такими нелепостями, ты ей можешь ответить, что надо было делать одно из двух: или состояние удерживать, или детей воспитывать. Давши детям воспитание, ты им дала и состояние. Если воспитание не пойдет им впрок, то состояние и подавно бы не пошло. Если бы ты сохранила состояние и если бы ты имела в виду, что Верочка будет выезжать в свет в Ливнах, в Задонске, в Туле, пожалуй, Даже в Москве и т. д., то ты должна была бы воспитывать ее так, чтобы она подошла под общий уровень наших барышень. А спроси ее, чем бы она желала быть: тем, что она есть теперь, без состояния и без выездов, или провинциальною барышнею, с состоянием и с выездами, — увидишь, что она тебе ответит. Поверь мне, друг мой, Maman, те люди, которых бедность не раздавила и не опошляла, получают от этой самой бедности такой побудительный толчок, который заставляет их развернуть все свои силы. Что мы не раздавлены и не опошлены, — это ясно».

Протоиерей Петропавловского собора (и одновременно профессор богословия Петербургского университета) Василий Петрович Палисадов славился как проповедник-импровизатор. Эту славу он снискал за границей, где долго служил в посольских церквах Парижа и Берлина. Однако студенты были иного мнения о красноречии своего профессора. «На лекциях Палисадов, чтобы привлечь к себе слушателей, до безобразия паясничал и городил зачастую непроходимую чушь, облекая ее в самые суконные формы», — вспоминал один из них.

По своей должности отец Палисадов часто посещал узников Петропавловской крепости. Он отправлял требы для заключенных, совершал таинства исповеди и причастия, а кроме того, но заданию начальства наставлял политических заключенных на путь истинный, приводя их к раскрытию обстоятельств, полезных для следствия. Он взялся обрабатывать Н. А. Серно-Соловьевича, заключенного в Алексеевском равелине, предлагая ему установить «частные письменные сношения», но получил такой отпор, что вынужден был отступиться.

Отец Палисадов часто посещал и Писарева. Сначала Писарев отвечал на вопросы священника охотно, но затем что-то заподозрил и стал уклоняться от разговоров. Однажды, раздражившись на Палисадова, Писарев выгнал его из своей камеры и швырнул ему вслед книгу. Об этом случае протоиерей рассказал заключенному в Алексеевском равелине Н. В. Шелгунову. «И к Писареву, и ко мне, — вспоминал впоследствии Шелгунов, — отец Палисадов проявлял большое внимание и часто к нам заходил. Писарев не доверял Палисадову и приписывал его посещения причинам, которых нельзя было бы оправдать, если бы Писарев не ошибался. Палисадов был в этом отношении вне всяких подозрений и держал себя умно, с тактом и осторожно (но крайней мере, таким я его иомню). От Палисадова я знал, что Писарев находится в сильно возбужденном состоянии… Палисадов отзывался о Писареве с глубоким уважением и сочувствием и, видимо, старался облегчить ему одиночество». Добрейший Николай Васильевич очень ошибался, думая так. Глубокая порядочность не позволила Шелгунову разглядеть в проповеднике самого обыкновенного шпиона.

Палисадов рассказывал Баллоду о том, какие возмутительные статьи пишет Писарев по рабочему вопросу — «они вызывают рабочих к ножовщине». Эти рассказы протоиерея навели Баллода на мысль, высказанную им в его воспоминаниях, что Писарева осудили «не столько за статью против Шедо-Ферроти, сколько за те статьи, которые он писал в Петропавловской крепости».

Из отчета министерства внутренних дел о направлении и содержании главных периодических изданий в 1863 году.

«Русское слово»: «Этот журнал придерживается того же направления, которым отличается «Современник». Различие между двумя журналами состоит прежде всего в том, что статьи «Современника» составляются с большим талантом и строже подводятся под один цвет, чем статьи «Русского слова», который допускает иногда и статьи умеренного оттенка, но зато, не имея способности проводить свое направление с надлежащею последовательностью, часто выражается гораздо резче. Таким образом, в минувшем году некоторые статьи «Русского слова» были даже рельефнее «Современника». Далее, социализм «Русского слова» выводится как бы из начал науки и из экономических требований нашего народа, тогда как «Современник» основывает его на пожеланиях инстинктивных и стремится иногда довести его до самого грязного коммунизма. «Русское слово» придает иногда своему материализму характер скептического реализма, «Современник» же отвергает вса эти тонкие оттенки одного и того же направления и берет только окончательный его цвет. Выдающуюся черту в «Русском слове» составляет критический отдел… По возобновлении своем в 1863 он хотя и не изменил своих тенденций, тем не менее под влиянием цензурных ограничений стал выражаться гораздо умереннее, что, впрочем, не мало содействовало уменьшению к нему внимания со стороны прежних его почитателей».

Из отчета следственной комиссии за 1863 год:

«Из 82-х