Осада, или Шахматы со смертью - Артуро Перес-Реверте

Двери Сан-Фелипе отворяются для продолжения заседания — на этот раз без публики. Мигель Санчес воздевает указательный палец, торопясь сказать что-то, прежде чем депутаты от заморских провинций уйдут, но все разговоры обрывает отрывистый близкий грохот, от которого содрогнулись земля и стены домов. Лолита, как и все, поворачивается к башне Тавира. Где-то там, подальше, над крышами домов поднимается облако желтовато-бурой пыли.

— На этот раз — совсем близко, — замечает Игнасио.

Кружки рассасываются, люди торопливо, прижимаясь к стенам домов и избегая выходить на середину мостовой, расходятся. Кто-то говорит, что бомба взорвалась на улице Вестуарио и разрушила стоявшее там здание. Лолита под руку с доном Эмилио прибавляет шагу, торопясь покинуть опасное место. Мигель замыкает шествие. Обернувшись, она видит, как депутаты, сохраняя достоинство и степенность, с намеренной медлительностью поднимаются по ступеням паперти.

— Сеньор комиссар, хорошо бы вам спуститься на минутку…

Рохелио Тисон, отложив бумаги, вскидывает глаза на почтительно замершую в дверях шестифутовую тушу.

— В чем дело, Кадальсо?

— Номер восьмой. Кое-что интересное.

Комиссар поднимается из-за стола и выходит в коридор, где Кадальсо уважительно отступает в сторону, пропуская начальство вперед. В таком порядке они, скрипя рассохшимися половицами, идут к лестнице в глубине. Запыленное слуховое оконце выходит на улицу Мирадор. Лестница винтовая, и ее тонущая в полумраке спираль ведет в подвал, где расположены камеры. Там сыро и прохладно. Спустившись, Тисон застегивает сюртук Света, проникающего сквозь две узкие зарешеченные бойницы в самом верху, недостаточно, чтобы избавить от ощущений, даруемых тесным, замкнутым пространством. Неприятных, надо сказать, ощущений.

— И что он сказал?

— Признался, что плавал туда-сюда… Но есть и еще кое-что…

— Важное?

— Пожалуй, что да.

Тисон недоверчиво покачивает головой. Кадальсо, так похожий на туповатого и несообразительного пса, думать умеет, что называется, от сих до сих. Это его свойство обеспечивает неукоснительную исполнительность, но и накладывает известные ограничения. И едва ли он может своими дубовыми мозгами оценить, что важно, а что нет. Однако мало ли что…

— Запирается?

— Уже почти два часа как.

— Вот паскуда… Стойкий какой.

— Начал уже подаваться мало-помалу…

— Я надеюсь, на этот раз не получится, как с тем хмырем с улицы Хуан-де-Андас… Если, не дай бог, повторится, будешь ты со своими ребятами кайлом махать в сеутских каменоломнях. Твердо обещаю.

— Не беспокойтесь, сеньор комиссар. — Кадальсо, склонив голову набок, смотрит печальными глазами верного пса, которого ни за что ни про что отстегали арапником. — Не повторится. Он — на «столе», это дело верное, хоть и нескорое.

Они идут по коридору вдоль камер, двери которых — все, кроме той, что помечена номером 8,— закрыты на большие висячие замки, а потом входят в просторное пустое помещение. При появлении начальства вскакивает со своего табурета стражник Шаги гулко отдаются под сводами следующего коридора — узкого, с грязными, облупившимися стенами, покрытыми паутиной. В глубине — дверь, которую Кадальсо с угодливой поспешностью открывает перед комиссаром, и, шагнув через порог, тот оказывается в комнате без окон. Посередине — стол и два стула, в углу — бадья с грязной водой и ковш, а в свисающем с потолка фонаре горит сальная свеча.

— Дверь не закрывай. Пусть потянет воздухом.

Голый до пояса человек уложен так, что ребро стола проходит как раз у него под поясницей. Верхняя часть туловища висит в воздухе, голова болтается в двух пядях от пола. Руки связаны за спиной. Двое дюжих сбиров хлопочут над арестантом: присев на стол, один держит его за ноги выше колен. Другой наблюдает. Хорошо бы господам депутатам с ихним хабеас-корпус и прочей чушью поглядеть на это, думает, усмехаясь про себя, Тисон. Достоинство «стола» — в том, что следов не остается. В такой позе человек долго продержаться не может. Вопрос времени: легкие напряжены, почки измочалены, кровь приливает к голове. Но потом поставишь его на ноги — и ни рубца, ни царапинки, цел и чист, как в первый день творения.

— И что же новенького он поведал?

— Признал, что сносился с французами. Что плавал в Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария, в Роту и Санлукар. Один раз побывал даже в Хересе — виделся с какой-то тамошней шишкой.

— Зачем?

— Докладывал о том, что тут у нас происходит. Передавал какой-то пакет и еще какие-то сведения.

— Кому? От кого?

Пауза. Сбиры беспокойно переглядываются с Кадальсо.

— Пока не установлено, сеньор комиссар, — осторожно говорит тот. — Мы как раз это и выясняем.

Тисон рассматривает арестанта. Негроидные черты лица страдальчески искажены, глаза закачены под лоб так, что видны только белки. Мулата взяли вчера вечером, в Пуэрто-Пиохо, когда он уже ставил парус, собираясь на тот берег. И, судя по тому, что брал с собой, возвращаться не намеревался.

— Сообщники в Кадисе есть?

— Наверняка, — убежденно кивает Кадальсо. — Но имен из него еще не вытрясли.

— Крепкий… крепкий орешек, как я погляжу…

Тисон подходит к нему вплотную, присаживается на корточки, так что оказывается вровень с его головой. Рассматривает курчавые волосы, приплюснутый нос, редкую жесткую поросль на подбородке. Грязное лицо с засалившейся кожей. Изо рта, открытого широко, как у рыбы, выброшенной на берег, вырывается прерывистое трудное дыхание с хрипом удушья. От влажного пятна на полу несет едким запахом рвоты. Кадальсо мог бы сначала подтереть здесь, думает комиссар, а уж потом отправляться за мной.

— Ну так что ты хотел мне сказать?

Прежде чем ответить, Кадальсо снова переглядывается со стражниками. Тот, что на столе, по-прежнему держит арестанта за ноги.

— Да кое-что такое он все же вымолвил… Мы из него вытянули… Голуби.

— Голуби?

— Вроде того.

— Голуби — это в смысле, которые летают?

— Других не знаю, сеньор комиссар.

— И что же?

— Голуби и бомбы. Похоже, это голубиная почта.

Тисон медленно выпрямляется. Неясное ощущение, смутная мысль пронзает мозг. Проносится в голове.

— И?

— Ну и в какую-то минуту он вдруг сказал: «Спрашивайте того, кто знает, куда упадут бомбы».

— Кого «того»?

— Вот мы и пытаемся добиться толку.

Мысль кажется сейчас Тисону похожей на длинный темный коридор за чуть приоткрытой дверью. Он отступает от стола на два шага. Очень осторожно, словно боясь, что неловким, чересчур размашистым движением спугнет ее и щелка в двери исчезнет.

— А ну, посадите его.

С помощью Кадальсо стражники подхватывают арестанта, переваливают его на стол, причем он кричит от боли. Тисон замечает, что, покуда его волоком тащат к стулу, он то закрывает, то широко открывает глаза, будто выходя из транса. Бросили на стул. Руки за спиной, стражники по бокам. Тисон придвигает себе второй стул, переворачивает его спинкой вперед и, скрестив на ней руки, усаживается верхом.

— Объясню тебе, Мулат, подоходчивей… Тех, кто работает на врага, ждет гаррота. Дело твое — ясное.

Помолчав, чтобы контрабандист успел освоиться в новом положении и кровь отлила у него от головы, а также, чтобы переварил сказанное им, продолжает:

— Начнешь сотрудничать с нами — по крайней мере, мучиться не будешь.

Тот заходится в тяжком приступе кашля. Все никак не отойдет от удушья. Капли слюны долетают до самых колен Тисона, но комиссар остается неподвижен.

— По крайней мере?

Голос у него глуховатый, низкий, как почти у всех людей его расы. А цвет кожи курьезный вышел, размышляет Тисон: с виду негр, а кожа белая. Словно мочалкой с мылом оттерли.

— Да.

В глазах арестанта мелькнула искорка презрения. Быстро, однако, этот бычище оправился, соображает комиссар, однако больше ничего такого с ним не сделаешь: не хватает мне только новой выволочки от губернатора и главноуправляющего… Одного утопили уже — довольно!

— Бабушке своей заливай, — говорит Мулат.

Открытой ладонью со сжатыми пальцами Тисон бьет его по лицу. Наотмашь. Сильно, хлестко и больно. Выждав секунды три — еще раз. Звук оплеух звонок, словно удар бича.

— Не дерзи.

Из широкой ноздри Мулата вытекает прозрачная струйка. Однако ему достает куража скривить губы. Ужимка, высокомерная и дерзкая, хочет быть улыбкой, но немного не дотягивает до нее.

— Я, комиссар, уже, считай, соборован. Так что и сами не надорвитесь, и меня не утомляйте.

— Вот о том и речь, — соглашается Тисон. — О том, чтобы не утомлять друг друга. Давай так ты расскажешь все, что мне нужно узнать, а мы тебя не трогаем — сидишь себе спокойно, пока судья не вынесет приговор.