Загадка золотого кинжала (сборник) - Фергюс Хьюм

Он поднялся.

– Господин мой, – сказал он, – тебе не чуждо наше Призвание. Ибо, клянусь Змеями Эскулапа[93], – ты видишь!

И они пожали друг другу руки как равные.

– Что же вы скажете о Семи Бесах? – вступил аббат.

Семь бесов были вплавлены в крученые тела, похожие на цветы или языки пламени, их цвет менялся от мерцающего зеленого до темно-фиолетового – цвета изможденного порока; казалось, можно увидеть, как их сердца бьются под тонкой оболочкой. Но в знак надежды и здравых трудов новообретенной жизни миниатюру широкой каймой окружали стилизованные весенние цветы и птицы. Венчал изображение зимородок, взлетающий из зарослей желтого ириса.

Рогир Салернский распознал травы и стал многословно распространяться об их достоинствах.

– А теперь – гадаринские свиньи, – сказал Стефан.

Джон положил изображение на стол.

Тут были показаны бесы бездомные, страшащиеся изгнания в Бездну, толпящиеся и извивающиеся в спешке, чтобы проникнуть в любое отверстие открытого им свиного тела. Некоторые свиньи боролись с этим вторжением, дергались и исходили пеной, другие, вялые, легко покорялись ему, будто нежнейшему почесыванию, третьи, уже одержимые, брыкаясь, группами прыгали вниз, в озеро. В углу листа исцеленный человек потягивался, вновь привыкая владеть своим телом, а Господь, сидя, смотрел на него, как бы вопрошая, на что он употребит полученную свободу.

– Воистину, это бесы! – прокомментировал францисканец. – Однако совершенно нового вида.

Некоторые из бесов были просто комками плоти с выступами и прыщиками – намеком на дьявольское лицо, прильнувшее к студенистым стенкам. Также там было семейство нетерпеливых шарообразных чертенят, которые разорвали изнутри утробу своего самодовольного родителя и теперь отчаянно рвались к добыче. Другие выстроились в порядки, похожие на посохи, цепи или приставные лестницы, рядом с визжащей пастью одной из свиней. Из ее уха торчал гибкий блестящий хвост беса, который уже нашел себе новое пристанище. Были там и зернистые и скрученные клубком демоны, смешавшиеся с пеной и слюной в тех местах, где борьба кипела яростнее всего. Оттуда взгляд переходил на спины обезумевшего стада, которое мчалось к озеру, ошеломленное лицо свинопаса и ужас его пса.

Заговорил Рогир из Салерно:

– Я утверждаю, что сии твари суть порождение дурманящих зелий. Они не могли возникнуть в разумном сознании.

– Не эти, – воскликнул Фома, которому как служителю монастыря следовало бы просить у аббата разрешения заговорить, – не эти – смотрите!

Миниатюру обрамлял узор из ячеек или отсеков неправильной, но уравновешенной формы: в них сидели, плавали или барахтались, так сказать, черновые бесы – еще не одухотворенные Злом – безразличные, но беззаконно невообразимые. По форме они снова напоминали лестницы, цепи, плети, чешуйки, недоразвитые зародыши или беременные мерцающие шары, а некоторые были почти похожи на звезды.

Рогир Салернский сравнил их с навязчивыми видениями какого-нибудь священника.

– Зловредны ли? – вопросил францисканец.

– «Все неведомое полагай ужасным», – с отвращением процитировал Рогир[94].

– Это не по мне. Но они изумительны… изумительны. Я думаю…

Францисканец подался назад. Фома протиснулся ближе и застыл с полуоткрытым ртом.

– Говори, – сказал наблюдавший за ним Стефан. – Мы все здесь врачи в своем роде.

– В таком случае, я скажу, – Фома заговорил так, будто на кону стояли смысл и вера его жизни, – что эти нижние образы в кайме – только модели и наброски для тех адских и зловредных созданий, которых Иоанн так причудливо выписал и украсил рядом со свиньями!

– И это означает? – резко бросил Рогир Салернский.

– По моему скромному мнению, это означает, что он мог видеть эти образы – и без помощи снадобий.

– Ну и кто же? – воскликнул Иоанн Бургосский, крепко выругавшись, на что, впрочем, никто не обратил внимания. – Кто это сделал тебя вдруг таким прозорливым, Фома Неверующий?

– Меня? Прозорливым? Упаси Бог! Но помнишь, Иоанн, – зимой, шесть лет назад, – снежинки таяли у тебя на рукаве, у кухонного порога. Ты дал мне посмотреть на них через маленький хрусталик, который делал маленькие вещи большими.

– Да. Мавры называют такое стекло Оком Аллаха, – подтвердил Джон.

– Ты мне показал, как они тают – шестиугольные. Ты тогда сказал, что это – твои узоры.

– Воистину. Снежинки все шестиугольные. Я их частенько использовал в орнаментах.

– Тающие снежинки видны через стекло? Это Искусство оптики? – заинтересовался францисканец.

– Искусство оптики? Я про такое никогда не слыхал! – закричал Рогир из Салерно.

– Иоанн, – сурово приказал аббат Св. Иллода, – это… это правда?

– В каком-то смысле, – ответил Джон. – Фома правильно понял. Рисунки на кайме были моими черновиками для бесов в верхней части. В нашем ремесле, Салерно, мы не можем себе позволить снадобья и зелья. Они убивают руку и глаза. Мои образы нужно увидеть наяву, в природе.

Аббат придвинул к себе кувшин с розовой водой.

– Когда я был в плену у… у сарацинов после Мансуры, – начал он, закатывая свой длинный рукав, – там были чародеи – лекари, – которые могли показать… – он аккуратно обмакнул средний палец в воду, – все своды Геенны, так сказать[95], даже… – тут он стряхнул одну каплю со своего блестящего ногтя на блестящий стол, – в такой крошечной капельке, как эта.

– Но это должна быть сточная вода, а не чистая, – сказал Джон.

– Тогда покажи нам… все… все. – сказал Стефан. – Я убежусь – еще раз.

Голос аббата звучал повелительно.

Джон достал из-за пазухи кожаный футляр примерно шести-восьми дюймов длиной, внутри которого на выцветшем бархате лежал какой-то инструмент, более всего похожий на оправленный в серебро циркуль из старого самшитового дерева, на черенке которого был укреплен винт, позволявший едва заметно раздвигать и сдвигать ножки. Ножки были не заострены, а отлиты в форме крошечных ложечек с отверстиями – в четверть дюйма на одной и полдюйма на другой. В большее отверстие Джон осторожно опустил, тщательно протерев его предварительно шелковой тряпочкой, металлический цилиндр, на обоих концах которого были укреплены кусочки стекла или хрусталя.

– А-а, искусство оптики! – заявил францисканец. – Но что это там снизу?

Это был небольшой вращающийся кусочек полированного серебра размером не больше флорина, который улавливал свет и собирал его на маленьком отверстии. Джон настроил его, отказавшись от предложенной францисканцем помощи.

– А теперь надо найти каплю воды, – сказал он, поднимая маленькую щеточку.

– Идемте на верхнюю галерею. Солнце еще не село, – сказал аббат, поднимаясь.

Они последовали за ним. На полпути им встретилась зеленоватая лужа, скопившаяся в каменном углублении под сточным желобом. Очень осторожно Джон стряхнул капельку воды в меньшее отверстие в ножке циркуля, а затем установил механизм на карниз и стал подкручивать винт на черенке, вертеть цилиндр и поправлять зеркальце на шарнире до тех пор, пока не остался доволен результатом.

– Хорошо! – Он посмотрел в верхнее отверстие. – Все мои Образы здесь. Смотри, отец мой! Если сначала не сможешь их рассмотреть, поворачивай вот это колесико слева направо.

– Я не забыл, – сказал аббат, занимая его место. – Да! Они здесь, так же как и в мое время, время ушедшее. Говорили, что им нет конца… Им нет конца!

– Свет же уйдет. Ну, дай же мне посмотреть! Позволь мне тоже посмотреть! – просил францисканец, почти отпихивая Стефана от окуляра. Аббат уступил. Его мысли унеслись в далекое прошлое. А францисканец, вместо того чтобы смотреть, стал вертеть механизм в ловких руках.

– Нет, нет! – оборвал его Джон, когда он уже начал возиться с винтом. – Пусть Доктор тоже посмотрит.

Рогир Салернский смотрел долго – минуту за минутой. Джон видел, как его пронизанные синими венами щеки покрывает бледность. В конце концов он отшатнулся как громом пораженный.

– Это новый мир, целый новый мир, а я – о Несправедливость Господня! – я уже стар!

– А теперь Фома, – приказал Стефан.

Джон настроил механизм для лекаря, у которого тряслись руки. Он тоже смотрел очень долго.

– Это Жизнь, – произнес он дрожащим голосом некоторое время спустя. – Это не Преисподняя! Жизнь сотворенная и радеющая – плод трудов Создателя. Они живут, точно так, как мне мечталось. Значит, мои мечты не были греховны. Не были – Господи Боже! – не были грехом!

Он упал на колени и начал исступленно читать «Benedicite omnia opera»[96].

– А теперь я должен посмотреть, как это работает, – заявил оксфордский францисканец, снова двинувшись вперед.

– Унесите это внутрь. Тут слишком много глаз и ушей, – сказал Стефан.