Загадка золотого кинжала (сборник) - Фергюс Хьюм

– Стоп! Еще раз! – закричал кантор и объяснил, что ему не понравилось, несколько более подробно, чем было бы естественно на обычной репетиции.

– Ах, ничтожно людское тщеславие! Он догадался, что мы здесь. Идемте! – сказал аббат.

Леди Анна в своем переносном кресле тоже слушала пение в темной глубине Трифориума рядом с Рогиром из Салерно. Джон услышал, как она всхлипнула. На обратном пути он спросил Фому о ее здоровье. Прежде чем Фома успел ответить, остроносый итальянец протолкнулся между ними.

– Продолжая наш разговор, я счел за лучшее сказать ей, – кивнул он Фоме.

– Что? – просто спросил Джон.

– То, что она и так знала. – Рогир Салернский пустился в длинную цитату по-гречески в том смысле, что всякая женщина знает все обо всем.

– Я не владею греческим, – чопорно отрезал Джон. Рогир Салернский уже досыта накормил их всех этим языком за обедом.

– Тогда я скажу на латыни. Овидий очень точно это описал. «Utque malum late solet immedicabile cancer…»[83] Но, несомненно, ты сам помнишь остальное, мой господин.

– Увы! Моя ученая латынь сводится к тому, что я услышал по дороге от дураков, пытающихся лечить больных женщин. «Фокус-покус…»[84] Но, несомненно, ты сам помнишь остальное, мой господин.

Рогир молчал до того самого времени, пока они не вернулись в гостиную, где на десертном столе были выставлены финики, изюм, имбирь, фиги и пахнущие корицей сушеные фрукты, а также лучшие вина. Аббат уселся, снял свое кольцо[85], уронил его – так, чтобы все слышали звон, – в серебряный кубок, вытянул ноги к огню и взглянул на позолоченную резную розетку потолка. Тишина, которая царит между последней службой и заутреней, окутала их мир. Кряжистый францисканец наблюдал, как луч света разбился на цвета спектра в гранях хрустальной солонки. Рогир Салернский снова начал спорить с Фомой о видах сыпного тифа, который сбивал их с толку как в Англии, так и в других краях. Джон отметил острый профиль и – он мог бы послужить для Большого Луки – коснулся рукой сутаны на груди. Аббат увидел знак и кивнул, давая разрешение. Джон вытащил из-за пазухи серебряный карандаш и тетрадь для набросков.

– Нет, скромность есть великое благо – но открой же и свое собственное мнение, – итальянец подгонял лекаря. Из уважения к иностранцу почти все разговоры велись на застольной латыни, более строгой и велеречивой, чем обычный монашеский говор.

Фома начал говорить, слегка заикаясь:

– Мне должно признать, что я не в состоянии определить причины этого недуга, если только она – как свидетельствует Варрон в своем труде «De Re Rustica»[86] – не в неких крошечных животных, коих око не видит и которые проникают в тело через нос и рот, принося опаснейшие заболевания. С другой стороны, об этом ничего не сказано в Писании.

Рогир Салернский вздыбился, как обозленный кот.

– Всегда одно и то же! – воскликнул он, а Джон тут же утащил в свою тетрадь изгиб его тонких губ.

– Никогда не отдыхаешь, Иоанн. – Аббат улыбнулся художнику. – Тебе стоит прерываться каждые два часа на молитву. Св. Бенедикт не был глуп. Два часа – это крайний срок, который человек может трудиться на высоте своих умений.

– Это касается переписчиков. Брат Мартин начинает сдавать уже через час. Но когда работа захватывает, следует продолжать, покуда она не отпустит.

– О да, это Демон Сократа[87], – прогремел оксфордский францисканец поверх своего кубка.

– Такая доктрина ведет к самонадеянности, – заметил аббат. – Помните: «Человек праведнее ли Творца своего?»[88]

– Праведность тут не при чем, – горько ответил францисканец. – По меньшей мере, Человеку может быть дозволено продвинуться в своем Искусстве или мысли. Но если Мать наша Церковь увидит или услышит, что он двигается куда бы то ни было, что она скажет? «Нет!» Всегда «Нет!».

– Но если маленькие звери Варрона невидимы, – продолжал Рогир Салернский допытываться у Фомы, – как же нам найти лекарства?

– При помощи эксперимента! – Францисканец вдруг обернулся к ним. – Разума и эксперимента. Один теряет смысл без другого. Но Мать наша Церковь…

– О да! – Рогир из Салерно бросился на новую приманку, как голодная щука. – Послушайте, господа мои. Ее епископы – наши Князья – усыпают наши итальянские дороги трупами, которые они производят для своего удовольствия или из гневливости. Прекрасные трупы! Но если я – если мы, врачи, – осмелимся хотя бы приподнять кожу, чтобы взглянуть на ткань Господню под ней, что скажет Мать наша Церковь? «Святотатство! Возитесь со своими свиньями и собаками или сгорите!»

– И не только Мать наша Церковь! – поддержал его францисканец. – Для нас закрыты все пути – закрыты словами некоего человека, мертвого уже тысячи лет, словами, которые считаются окончательной истиной. Кто такой любой из сынов Адама, чтобы одно его утверждение могло запереть двери к истине? Я бы не сделал исключения даже для Петра Перегрина[89], моего великого учителя.

– И я бы не сделал для Павла Эгинского![90] – закричал Рогир из Салерно. – Послушайте, господа мои! Вот наглядный пример. Апулей[91] свидетельствует, что ежели человек на голодный желудок употребит в пищу сок ядовитого лютика – мы зовем его «sceleratus», что значит «злодейский», – тут он снисходительно кивнул Джону, – душа покинет его тело, смеясь. Вот это уже ложь более опасная, нежели правда, поскольку в ней содержится часть правды.

– Его понесло! – безнадежно прошептал аббат.

– Ибо сок этой травы, как мне стало известно из эксперимента, вызывает волдыри, жжет и искажает рот. Мне также известен «rictus» или же псевдо-смех, который появляется на лицах тех, кто умер от сильных ядов из трав из рода ranunculus. Разумеется, предсмертный спазм напоминает смех. И по суждению моему, кажется, что Апулей лишь видел тело одного такого отравленного и был сбит с толку, отчего и написал, что человек отправился к праотцам, смеясь.

– Не удосужившись ни понаблюдать, ни проверить наблюдения экспериментом, – добавил, нахмурясь, францисканец.

Аббат Стефан посмотрел на Джона и приподнял бровь.

– А ты как полагаешь? – спросил он.

– Я не врач, – ответил Джон, – но я бы сказал, что Апулея за все эти годы могли подвести его переписчики. Они ведь часто вносят подправочки в текст, чтобы облегчить себе труд. Возьмем, к примеру, что Апулей написал, что душа как будто покинула тело, смеясь, после этого яда. Трое из пяти переписчиков (как по мне) просто выбросят это «как будто». Ибо кто же будет спорить с Апулеем? Если ему так показалось, значит, так оно и было. Иначе окажется, что любой ребенок лучше него знает ядовитый лютик.

– Ты знаешь травы? – отрывисто бросил Рогир из Салерно.

– Знаю только, что, когда я был еще мальчишкой, я устраивал себе язвы вокруг рта и на шее с помощью сока лютика, чтобы не ходить на молитву холодными вечерами.

– Ха! – хмыкнул Рогир. – На знание таких уловок я не претендую.

И он чопорно отвернулся.

– Ну, не важно! Теперь давай перейдем к твоим собственным уловкам, Иоанн! – тактично вмешался аббат. – Ты покажешь докторам свою Магдалину, и гадаринских свиней, и бесов.

– Бесов? Бесов? Я порождал бесов при помощи снадобий и изгонял их теми же средствами. Суть ли бесы внешнее от человека порождение или же от роду ему свойственное, я еще не решил. – Рогир Салернский все еще сердился.

– Да ты просто не смеешь! – огрызнулся оксфордский францисканец. – Одна только Мать наша Церковь может порождать своих бесов.

– Не только она! Наш Иоанн привез с собой из Испании совершенно новых.

Аббат Стефан взял протянутый ему лист тонкого пергамента и осторожно положил его на стол. Все собрались вокруг, чтобы посмотреть. Магдалина была нарисована бледной, почти прозрачной гризайлью на фоне ярящихся и трясущихся дьяволиц. Каждая из них воплощала особый грех, и каждая была изображена оттесненной и обезумевшей от подчинившей ее Силы.

– Я никогда не видел таких рисунков – серых, будто тени, – сказал аббат. – Где ты научился этому?

– Non nobis![92] Оно пришло ко мне, – сказал Джон, не догадываясь о том, что он опередил свое время приблизительно на поколение.

– Почему она такая бледная? – вопросил францисканец.

– Зло вышло из нее – теперь она может принять любой цвет.

– Да, как свет, проходящий через стекло. Понятно.

Рогир Салернский смотрел молча – его нос склонялся все ниже и ниже к странице.

– Вот как, – сказал он в конце концов. – Значит, эпилепсия, – рот, глаза и лоб – даже изгиб запястья. Все симптомы! Ей нужно будет принимать укрепляющие средства, этой женщине, и, разумеется, выспаться. Но никакого макового сока, иначе, когда она проснется, ее будет тошнить. К тому же… однако я не на экзамене.

Он поднялся.

– Господин мой, – сказал он, – тебе не чуждо наше Призвание. Ибо, клянусь Змеями Эскулапа[93], – ты видишь!