Загадка золотого кинжала (сборник) - Фергюс Хьюм

– Что? Уже все ушли? А я и не заметил. Погоди минуту, Клемент.

Помощник кантора терпеливо ждал. Он знал Джона уже более двенадцати лет: тот приходил и уходил из монастыря, но в своих странствиях всегда говорил, что он из Св. Иллода. Ему это охотно позволяли, поскольку он – даже в большей степени, чем все остальные Фитц Отто, – нес все Искусства в рукаве и все секреты мастерства под капюшоном.

Помощник кантора взглянул ему за плечо – на приколотый к столешнице лист, где первые слова «Магнификата»[68] были выведены золотом и окрашены красным шеллаком на фоне едва не пылающего нимба Богородицы. Она была изображена с руками, сомкнутыми в изумлении, обрамленная бесконечно сложным сплетением арабесок, по краю же миниатюры тонкие побеги апельсинового цвета словно бы наливались горячим голубым воздухом, который клубился над выжженным пейзажем на втором плане.

– Ты ее совсем еврейкой сделал, – проговорил помощник кантора, разглядывая оливковые щеки и глаза, исполненные предощущаемой скорби.

– А кем же еще была Пречистая Дева? – Джон выдернул булавки. – Послушай, Клемент. Если я не вернусь, это должно войти в моего Большого Луку, кто бы его ни заканчивал.

Он спрятал рисунок между двумя защитными листами.

– Так ты снова собираешься в Бургос, как я слышал?

– Через два дня. Тамошний новый собор (каменщики, однако, медлительней Гнева Господня) радует душу[69].

– Твою душу? – В голосе помощника кантора послышалось сомнение.

– Даже мою, с твоего позволения. А дальше к югу – на самой границе Покоренных Земель – по дороге в Гренаду, – там можно найти совершенно великолепные мавританские узоры и орнаменты. Отгоняют мысли о бренном и привлекают взгляд к рисунку, как ты сам мог только что заметить на моем Благовещении.

– Она… это прекрасно. Неудивительно, что ты уезжаешь. Но ты ведь не забудешь получить отпущение, Иоанн?

– Разумеется! – К этой предосторожности Джон всегда прибегал накануне своих странствий и не забывал о ней, так же как о необходимости выстричь заросшую тонзуру, которой он обзавелся еще в юности где-то неподалеку от Гента. В случае чего она обеспечила бы ему привилегии духовенства, да и некоторое почтение на дорогах.

– И не забудь, что нам нужно здесь в Скриптории. В наш век уже не осталось настоящего ультрамарина. Они его смешивают с берлинской лазурью. Что касается киновари…

– Я сделаю все, что в моих силах, как и всегда.

– Да, а брату Фоме, – брат Фома отвечал за монастырскую лечебницу, – ему нужны…

– Он сам обо всем попросит. Я сейчас пойду к нему и выстригу наново тонзуру.

Джон спустился по лестнице к переходу, отделявшему больницу и кухни от келий. Пока его брили, брат Фома (человек кроткий, но смертельно занудный) выдавал ему список снадобий, которые он должен был привезти из Испании – не мытьем, так катаньем или путем законной покупки. Здесь их застал врасплох хромой и мрачный аббат Стефан в своих отороченных мехом ночных туфлях. Не то чтобы Стефан де Сотрэ был прирожденным шпионом, однако в молодости он принял участие в несчастливом Крестовом походе, который закончился для него после битвы при Мансуре двумя годами плена у сарацинов в Каире, а там люди быстро учились ходить тихо. Добрый охотник и сокольник, разумный и справедливый пастырь, он был, тем не менее, прежде всего человеком науки и доктором медицины, учеником некоего Ранульфа, каноника собора Св. Павла[70]. Сердцем он был куда больше поглощен заботами монастырской лечебницы, чем вопросами религии и веры. Он с интересом изучил список и добавил туда несколько пунктов. Когда брат Фома удалился, он даровал Джону щедрое отпущение грехов, которые могут отяготить его душу в пути, поскольку не одобрял случайно купленные индульгенции.

– Так что же ты будешь искать на этот раз? – вопросил он, сидя на лавке между ступкой и весами в небольшой теплой каморке для хранения снадобий.

– Бесов, по большей части, – ответил Джон с улыбкой.

– В Испании? Разве Авана и Фарфар?..[71]

Джон – художник, для которого люди были не более чем моделями для рисунков, и дворянин до мозга костей (по материнской линии он происходил из рода де Сэнфордов[72]) – открыто посмотрел аббату в лицо и спросил:

– Ты так полагаешь?

– Нет. В Каире они тоже были. Но зачем они стали нужны тебе?

– Для моего Большого Луки. Из всех Четверых он первый в том, что касается бесов.

– Неудивительно. Он ведь был врачом. А ты – нет.

– Упаси Бог! Но я уже устал от наших церковновидных чертей. Они лишь обезьяны, козлы и птицы, соединенные вместе. Годятся для обыкновенных черно-красных Адов и Судных Дней – но не для меня.

– Зачем тебе такое их разнообразие?

– Затем, что разум и Искусство согласны, что в Преисподней есть все роды и виды бесов. К примеру, те Семь, что вышли из Магдалины. Это должны быть дьяволицы – ничем не схожие с рогатыми и клювоносыми князьями Ада.

Аббат расхохотался.

– Более того! Тот бес, что вышел из немого. Что толку ему от хобота или клюва? Он должен быть лишенным лица, как прокаженный. Но прежде всего – дай мне Бог дожить и сделать это! – те бесы, что вошли в гадаринских свиней[73]. Они должны, они должны быть… я и сам не знаю пока, на что они должны быть похожи, но они должны быть исключительными созданиями. Я сделаю их столь же различными, как и святых. А пока они все на одно лицо – что на стену, что в витраж, что на картину.

– Продолжай, Иоанн. Ты глубже постиг эту тайну, чем я.

– Упаси Бог! Но я скажу, что бесы тоже заслуживают уважения, сколь бы прокляты они ни были.

– Опасное учение.

– Я имел в виду, что если уж образ стоит того, чтобы человек изобразил его для человека, то он стоит хорошего изображения.

– Это уже безопаснее. Но я рад, что отпустил тебе грехи.

– Опасность меньше для ремесленника, который работает с нездешними образами и вещами – во славу Матери нашей Церкви.

– Может быть и так, но, Иоанн, – рука аббата почти коснулась рукава сутаны Джона, – скажи мне теперь, она… она мавританка или… или иудейка?

– Она моя, – ответил Джон.

– И этого достаточно?

– Я так полагаю.

– Ну и ладно! Это вне моей власти, но… как они смотрят на это там, в Испании?

– Там, в Испании, они ничего не берут в голову – ни Церковь, ни Короля, благослови их Бог! Там слишком много мавров и иудеев, чтобы всех перебить, а если их изгнать, то прекратится торговля, и земледелие придет в упадок. Поверь мне, в Покоренных Землях, от Севильи до Гренады, мы живем вполне мирно – испанец, мавр и иудей. Мы не задаем лишних вопросов, и нам платят тем же.

– Да-да, – вздохнул Стефан. – И всегда есть надежда обратить ее.

– Надежда всегда есть.

Аббат вернулся к делам лечебницы. То был легкий век: Рим еще не прикрутил гайки в вопросе интимных связей духовенства. Если дама была не слишком нахальна или сын не слишком быстро продвигался волею отца по церковной иерархии, на бо́льшую часть таких прегрешений закрывали глаза. Однако у аббата были причины вспомнить, что союзы между христианами и неверными – путь к печали. И все же, когда Джон с мулом, письмами и слугой прогрохотал по дороге в сторону Саутгемптона и моря, Стефан завидовал ему.

Он вернулся двадцать месяцев спустя в добром здравии и нагруженный гостинцами. Кусок богатейшей лазури, плитка оранжевой киновари и маленький сверток сушеных жуков, из которых делают великолепную алую краску, – для помощника кантора. Кроме того – несколько кубиков молочного с розовым отливом мрамора, который можно будет растворить в кислоте и получить несравненный фон для миниатюры. Он привез почти половину снадобий, которых требовали аббат и Фома, и длинное ожерелье из темно-красного сердолика[74] для Дамы сердца аббата – Анны из Нортона[75]. Она благосклонно приняла подарок и спросила, где Джон его приобрел.

– Неподалеку от Гренады, – ответил он.

– Все ли там было благополучно, когда вы уезжали? – спросила леди Анна. (Может быть, аббат рассказал ей кое-что из исповеди Джона.)

– Все заботы уже принял на себя Господь.

– О Боже! И как давно?

– Четыре месяца без одиннадцати дней.

– Вы… были с ней тогда?

– У меня на руках. При родах.

– И?

– Мальчик тоже. Ничего не осталось.

Леди Анна перевела дыхание.

– Я думаю, вам еще повезло, – сказала она через некоторое время.

– Дайте мне время, и, может быть, я это пойму. Но не сейчас.

– У вас есть ваше искусство и мастерство, и… Джон… помните, на том свете нет ревности.

– Да-а! У меня есть мое Искусство, и видит Небо, я ни к кому не ревную.

– Благодарите Бога хотя бы за это, – сказала Анна из Нортона, вечно больная женщина, провожавшая аббата взглядом запавших глаз. – И будьте покойны, я буду хранить это как зеницу ока, – она коснулась ожерелья, – покуда жива.