Вольный стрелок - Ольга Миленина

Сигарет не было видно, и я вышла в гостиную, обнаружив пачку на столе.

И закурила, задумчиво проследовав на кухню. Говоря себе, что, наверное, стоит сварить кофе — аппетита все равно нет, да и ничего неохота готовить в таком состоянии, а вот кофе не повредит. И что-нибудь сладкое — чтобы мозги получше работали.

Я усмехнулась, покачав головой. Укоряя себя за то, что попыталась нарушить, так сказать, сухой закон. В смысле подбить себя на то, чтобы съесть еще одно пирожное. Хотя сегодня съела уже два, выполнив и даже перевыполнив дневную норму. Просто в пластиковой коробочке, которую я купила в булочной недалеко от дома, пирожных было пять — и они не давали мне покоя. Изобретая веские доводы в пользу того, чтобы я их съела.

Где-то совсем недалеко, а именно в ванной, находился неустанно взывающий к моей совести судья — напольные весы. Но в ванную я не собиралась, в ближайший час по крайней мере, — а холодильник был совсем близко. И спрятанные в нем три чудесные «картошки», три шоколадных батончика, щедро политых глазурью и украшенных белым кремом. Так необходимые мне для внутреннего спокойствия — и для того, чтобы нормально работала голова.

— Обойдешься! — произнесла строго, туша в пепельнице сигарету.

Собственная привычка в часы предтворческого волнения выкуривать огромное количество сигарет и тушить их во всех имеющихся в квартире пепельницах меня неизменно удивляет. Казалось бы, чего проще — курить в одном месте и стряхивать пепел в одну пепельницу. У меня же их три штуки — по одной в каждой комнате и одна на кухне, — и если я в течение нескольких часов нахожусь дома и, не дай Бог, пишу еще ночью, то в итоге заполненными оказываются все.

Мысль о пепельнице не отвлекла от мысли о сладком — хотя отвлечься стоило. И я, сказав себе, что, возможно, сжалюсь над собой попозже, ночью скорей всего, полезла в полку, извлекая из нее большой, приятный на ощупь пакет с надписью «Сегафредо». Пакет с хорошо прожаренными, ароматными зернами моего любимого итальянского кофе из любимого итальянского супермаркета — точнее, кофе итальянской расфасовки, он все же в Италии не растет, насколько мне известно. И наклонила пакет над кофемолкой, заполняя ее до отказа, а потом, закрыв крышкой, начала крутить ручку. Слыша доносящийся изнутри хруст, наслаждаясь потекшим ароматом.

Если по-настоящему любишь кофе — надо молоть его вручную. Истина старая и давно мной усвоенная. Тем более что процесс обычно позволяет настроиться на предстоящее кофепитие — и отвлекает от земной суеты. А сейчас отвлечься не получалось — мешала предрабочая дрожь. И еще пирожные — как минимум одно. Но я пыталась его игнорировать, вращая ручку кофемолки. Играя роль этакого кандидата в святые, борющегося с искушением, стоически отвергающего шепот сатаны и готового к страшным мучениям ради своих принципов.

Я медленно пересыпала кофе в турку, залила его водой и включила газ, аккуратно устанавливая турку на плиту. Купить железную штуковину под названием пламерассекатель — ставишь на конфорку, и не надо беспокоиться, что турка перевернется, — у меня, естественно, нет никакой возможности, — я ужасно занятой человек. И по этой причине примерно раз в неделю мне приходится мыть плиту, за эту самую неделю покрывшуюся коричневыми пятнами и густо усыпанную высохшим кофе. А к тому же я натура творческая и потому, поставив кофе на огонь, периодически о нем забываю — вспоминая только когда до меня доносится громкое шипение.

Но сейчас я не собиралась уходить далеко — и осталась у плиты, искоса поглядывая на холодильник. Приводя кучу доводов в пользу того, чтобы вытащить из него всего одно пирожное, — но ни один не находя убедительным. Да, мне надо подкрепиться, но сладкое — это не еда. Да, мне нужно сладкое, чтобы лучше работали мозги, — но я ведь пью сладкий кофе, так что сахара вполне достаточно.

А поводов для поблажек я не видела. Разве что тот, что я закончила расследование и сегодня буду писать материал, чтобы сдать его послезавтра. А завтра буду расслабляться, к этому самому материалу не прикасаясь, — может, накуплю себе цветных журналов и буду листать их бессмысленно, любуясь картинками, а может, съезжу к маме с папой.

«А это разве не повод? — спросила себя возмущенно, устав бороться с искушением. — И если это не повод — то что тогда повод?»

Я задумалась — и, не найдя достойного ответа, пожала плечами и подошла к холодильнику. Уже через минуту созерцая аккуратно выложенную на тарелочку «картошку». Говоря себе, что я это заслужила — сегодняшней встречей с госпожой Соболевой. Встречей, которая могла закончиться ничем — и едва этим не закончилась, — но в результате которой я получила все, что хотела. И может быть, даже больше…

— Это второго-ноября было, в воскресенье, — у меня у бабушки как раз день рождения, я все дергалась, что надо к ней поехать, не то мать обидится. — Она смотрела не на меня, а куда-то в сторону окна, словно видела за ним то, о чем вспоминала. — Мы с ней поцапались накануне, все не нравилось ей, как я живу, — откуда у тебя машина, откуда квартира, откуда деньги? Объяснила ей давно русским языком — живу с одним человеком богатым, вот откуда. Успокоилась, а потом опять за свое — звонила тебе всю ночь, а тебя дома нет, в институт поехала, чтобы тебя увидеть, а ты, говорят, пропускаешь много. Детский сад. И все каркала еще — кончится плохо, кончится плохо. А время как раз такое — у него проблемы с банком этим, он весь психованный, на работе сидит, а потом кабаки да казино до ночи. Мне что, ему говорить, что мне дома надо бывать почаще, потому что мать звонит и меня проверяет?

Ей не нужен был мой ответ, она все равно ко мне не поворачивалась, но я покивала на всякий случай. Говорить я ничего не хотела, боялась отвлечь ее своими словами, вывести из той угрюмой решимости, с которой она начала рассказ.

Она еще сомневалась, когда мы вернулись вместе в комнату, она еще спрашивала меня, что конкретно мне надо, и уточняла, как именно я все напишу, и уверяла, что не знает, кто его мог убить. А потом решилась — когда я в пятый, наверное, раз сказала, что мне надо знать, что именно произошло в тот день, когда они попали в аварию. Решилась и помрачнела — видно, ей не очень приятно было все это вспоминать.

— И ночевать он у меня не хотел, к нему ездили на Рублевку-в четыре приедем, а к девяти он уже в банк обратно. — Она вертела в пальцах тонкую дымящуюся палочку «Бога», периодически поднося ее ко рту. — Будто боялся, что если позже-приедет, то его кресло уже займут. До банка довезет, я в «бээмвуху» свою сажусь и домой, отсыпаться. Отоспалась — и к семи обратно к банку. И по новой поехало — кабаки, встречи постоянные, он с кем-то говорит, а я как дура за другим столом сижу, жду, когда закончит. А закончит — и понеслись в другое место. Когда мне матери-то звонить? А она все бубнит одно и то же…

Я снова кивнула — как бы говоря ей, что проблема отцов и детей — точнее, матерей и дочерей — мне хорошо известна. Когда мне было двадцать, мама тоже активно вмешивалась в мою жизнь — тактично, но вмешивалась. Постоянно порывалась приехать ко мне и проверить, как я там живу одна, есть ли У меня продукты, не заросла ли я грязью, — и явно осуждала мой образ жизни. Напрямую ничего не говорилось — но намеки на то, что неплохо бы было перевестись с вечернего на дневной и заодно выйти замуж, бывали частенько. Да и сейчас бывают — по многим другим поводам, включая вечную тему замужества.

— А Андрей когда из банка ушел, вообще атас был. — Она выдохнула шумно дым, направляя его в противоположный угол комнаты. — Полный атас. Засел там у себя на Рублевке и сидит — и никуда. Телефон трезвонит, люди приезжают — а он сам из дома ни на шаг. И я у него там жила — тоже никуда. А тут матери позвонила — так, отметиться, — а она орать. Я ей — ты б радовалась, что я живу хорошо и тебе подкинуть деньжат могу, — а она в слезы. И про бабку мне — чтоб на дне рождения была. Не она б — я бы не поехала. А из-за нее… Вот был бы номер — бабка в этот день родилась, а внучка померла. Ничего номерок?

Я невесело усмехнулась. Мне жутко хотелось ее перебить — уточнить, с кем Улитин встречался перед тем, как уйти из банка, у кого искал помощи, и что за люди приезжали к нему уже когда он оттуда ушел, и о чем были разговоры, которые она просто обязана была слышать хотя бы краем уха. И она словно это почувствовала — хотя на меня и не смотрела.

— Я ж не знала, что у него там, — знала, что геморрой с банком. Он сам сказал — есть проблемы, но один х…й прорвемся! А падлы, что проблемы создали, плакать будут! — Она явно цитировала Улитина. У нее даже голос грубел, когда она произносила эти слова. — А больше ничего не говорил. Раньше, в начале еще и до проблем всех, было, что мог при мне с кем-то разговор начать по делам, а народ такой вокруг него был — чуть что, сразу в сторону отводят, не для баб, мол, базар. А мне что — мне на кой их дела? Раньше на тусовках мне все время говорил — этот вот президент нефтяной компании, а этот вот вице-премьер, ему по кайфу было, что такие люди рядом. А потом все — даже спросишь, что за мужик был, а он рукой машет: тебе, мол, что? А мне .что — мне ничего…