Почетный академик Сталин и академик Марр - Борис Илизаров

Следующую серию из трех статей, вышедшую 30 мая 1950 года, Сталин просмотрел бегло. Оставил без знаков внимания крикливую публикацию одного из официальных марристов, ученого секретаря Президиума АН СССР профессора Ф. Филина, с ходу «повесившего» на антимарристов ответные ярлыки: «Формально-сравнительный метод дает все основания для его использования расистами, признают это его защитники или нет». И еще: «Формально-сравнительный метод сводит к нулю языковое творчество народа, его самобытность и представляет широкую возможность для всякого рода космополитических упражнений». Русист Филин громил всякого рода «домыслы» о германизмах в русском языке, что, по его мнению, равносильно идее о культурном превосходстве германцев над славянами. Филин в отличие от некоторых своих коллег-марристов хорошо улавливал направление нового, национально ориентированного политического курса, но, видимо, рассчитывал и на этот раз использовать для встречного маневра все ту же интернациональную марристскую концепцию. И эта особая способность к улавливанию новых политических веяний поможет ему не только сохраниться после разгрома «школы Марра», но и достичь значительных административных высот в постсталинское время.

На статье действительного члена АН Армении Гр. Капанцяна «О некоторых общелингвистических положениях Н. Марра» (того самого, которого В. Кружков и Ю. Жданов готовили в жертву как антимарриста), Сталин сделал несколько глухих помет. Отметил мнение армянского ученого о том, что к яфетическим языкам следует отнести семитские языки, а к прометеидским — греческий, что уже совсем фантастично. Взял себе на заметку резкий протест автора против четырехэлементного анализа, отметил сноски на работы Марра, а главное — отчеркнул знаменательную фразу Марра о том, что в далеком будущем человечество достигнет такой стадии, когда сможет обмениваться мыслями без помощи языка[396]. Здесь перед Сталиным открывалась перспектива уличить Марра в том самом идеализме, в котором при жизни так любил обвинять буржуазных лингвистов-компаративистов автор яфетидологии. Если возможна передача мыслей без языка, то для «подлинного» материалиста невооруженным глазом был виден отрыв мышления от его «материи». Похоже, что с этого момента Сталин решает затронуть в своей статье и эту сложнейшую проблему. Марр утверждал, что мышление без языка не только будет возможно в далеком будущем, но и то, что процесс очеловечивания в далеком прошлом начался с проблесков мышления вне фонетического языка, примерно так, как у современных глухонемых людей. Интеллектуальный опыт бывшего семинариста Сталина восставал против понимания языка вне слова. Слово же он воспринимал только как произнесенное, как звук, а язык только как язык фонетический.

Академик Капанцян поделился сомнениями, которые наверняка возникали не у него одного: «Эти мысли Н. Марра являются либо гигантским научным предвидением, либо же не менее безграничной фантазией… Ведь мы не можем отказать глухонемым в акте мышления» (Сталин откажет. — Б.И.). Однако продолжал он: «Я понимаю даже научную фантазию, если она имеет под собой предварительные научно проверенные данные и факты. Но вышеприведенное „научное предвидение“ Н. Марра имеет скорее умозрительную подоплеку и, по-моему, совсем не материалистично, не исторично». Будучи родом с Кавказа и армяноведом, Капанцян отлично знал, какой значительный вклад внес Марр в изучение древностей Армении, Грузии и других кавказских народов. Этого не отрицал и Чикобава. Поэтому Капанцян закончил свою статью так: «Но зато роль акад. Н. Марра как армяно-грузиноведа и исследователя смежных народов Ближнего Востока, особенно яфетических народов Кавказа, огромна и неоспорима. Тут он и языковед, и филолог, и историк, и археолог, а при своей эрудиции и продукции (несколько сот больших и малых работ) являлся действительным новатором и основоположником научного нового грузиноведения и армяноведения. Эту его роль нисколько не снижает новое, более обоснованное установление генезиса грузинского языка в связи с кавказскими, данное И. Джавахишвили („Исконный характер и родство картвельского и кавказских языков“), как и моя работа о генезисе армянского языка не как равномерно смешанного, „арио-яфетического“, как у Н. Марра, а преимущественно „азианического“». Капанцян не случайно упомянул работу Джавахишвили, одного из давних научных противников Марра, а заодно и о собственных исследованиях. Находясь под сильным влиянием марризма, он сделал интересное наблюдения — историческое развитие языков шло поступательно от древнейших аморфных языков (китайский) через ряд промежуточных типов к современным флективным языкам, причем языковые формы исторически поэтапно распространялись в основном с востока Азии на запад Европы, вплоть до берегов Атлантического океана. Это довольно упрощенная картина (он «забыл» об арийских языках Индии и еще много о чем), но сама идея географической языковой «волны» любопытна. Одна из книг И. Джавахишвили «Введение в историю грузинского народа» (Т. 2. Тбилиси, 1937) до сих пор находится в библиотеке Сталина.

Не задержался карандаш Сталина и на статье «умеренного» марриста, единственного историка из Ленинградского государственного университета, которому было разрешено принять участие в дискуссии, А. Попова «Назревшие вопросы советского языкознания». Доктор наук, занимающийся исторической географией и топонимикой, опираясь на свой научный опыт, подчеркнул, что теория «праязыка», теснейшим образом связанная с историей переселений народов, «представляется сторонниками буржуазной школы лингвистики как сплошной поток дроблений, бесконечных переселений, завоеваний чужих территорий, поголовного истребления или поглощения соседних племен и народов». Разумеется, такие явления историкам известны, однако в процессе развития языка и мышления гораздо важнее не завоевания, а влияние постоянно действующих социальных факторов. «Ошибка проф. А. Чикобава, согласно которому национальный язык является будто бы надклассовым, связана именно с сущностью „сравнительно исторического“ метода».

Наконец, «Правда» 6 июня 1950 года опубликовала статью академика В.В. Виноградова, уже намеченного Сталиным в качестве новой главы советской лингвистики вместо академика И.И. Мещанинова. О том, что большой статье Виноградова «Развивать советское языкознание на основе марксистско-ленинской теории» придавалось особое значение, говорит, в частности, то, что в этот день была опубликована только она одна, как в свое время были отдельно опубликованы «ударные» статьи Чикобавы и Мещанинова. Но знал ли сам Виноградов о грядущих административных изменениях и о своей будущей роли? Может быть, что тогда еще и нет, а если и знал, то тем не менее проявил нарочитую осторожность (если не сказать — трусость) в своей критике Марра и его последователей и не вышел за рамки очерченными Чикобавой. Даже по тону статья была больше лояльной, чем критической. До 1950 года судьба Виноградова несколько раз круто менялась, и поэтому его осторожность легко объяснима. В 1934 году, когда уже сложившемуся ученому исполнилось сорок лет, он был арестован и получил три года ссылки по так называемому «делу славистов». В отличие от других подельщиков, часть которых расстреляли и посадили на длительные сроки, судьба и власти были к Виноградову более благосклонны, и поэтому даже в ссылке он продолжал работать. Ссылка вскоре была заменена запретом проживать в крупных городах. Как пишет в своих воспоминаниях жена Виноградова, он в 1938 году обратился лично к Сталину и вместе с письмом направил ему две свои книги. В современном архиве и библиотеке Сталина ни этого письма, ни книг я не обнаружил. Виноградов был не столько лингвистом, сколько литературоведом, вел исследования языка Пушкина, Гоголя и др. В 1939 году, скорее всего, в качестве ответа на обращение к Сталину ученый по личному распоряжению Берии (?!) получил московскую прописку и два года преподавал в Московском государственном педагогическом институте. Однако с началом войны, в августе 1941 года, он вновь был выслан из Москвы в Тобольск, из которого вернулся окончательно в Москву в августе 1943 года. Через год его назначили деканом нового филологического факультета МГУ, в 1946 году избирали (минуя ступень члена-корреспондента) академиком. Тогда же с него была снята судимость. Однако в ноябре 1947 года, когда Виноградов издал свой фундаментальный труд «Русский язык», началась публичная травля, скорее всего инспирированная все тем же Отделом науки ЦК и Президиумом АН СССР. В своем труде Виноградов был очень лоялен к Марру и марристам, особенно там, где они действительно поднимали важные вопросы «грамматического учения о слове». Он цитировал и опирался на исследования таких ученых «школы Марра», как И.И. Мещанинов, С.Д. Кацнельсон, Р.О. Шор, близкого к Марру академика Л.В. Щербы и др. Самого Марра он включил в один ряд с крупнейшими лингвистами мира[397]. Все это не похоже на дежурные слова, брошенные в адрес лингвистического «вождя». Но марристам нового поколения этого было мало, и Виноградов был вынужден покинуть пост декана[398]. И хотя до этого времени он никогда открыто не выступал против построений Марра и даже написал несколько статей в марристском духе, выбор, выпавший на него в качестве нового главы советской антимарровской лингвистики, был не случаен. Имя Виноградова было знакомо и Сталину, и Берии и в связи с «делом славистов», и в связи с его неоднократными письменными обращениями к ним, и в качестве маститого ученого — специалиста в области русского языка и литературы. Крутая идеологическая перестройка во всех областях науки и культуры, намеченная Сталиным еще накануне войны, поэтапно проводившаяся во время войны и особенно активно в первые послевоенные годы, достигла к моменту языковедческой дискуссии своего апогея. И если славистов (в том числе и Виноградова) обвиняли, расстреливали, сажали и ссылали в 1933–1934 годах за «великодержавный русский национализм», то теперь, в 1947–1950 годах, расстреливали, сажали и травили иных за проявления «еврейского буржуазного национализма» и «космополитизма». И здесь, в выдвижении Виноградова, мы не можем не заметить «след» Берии.