Моммзен Т. История Рима. - Теодор Моммзен

С этих пор можно считать в сущности оконченной борьбу между римской родовой знатью и простым народом. Хотя знать и сохранила из прежних обширных привилегий фактическое обладание одною из консульских и одною из цензорских должностей, но она была юридически устранена от трибуната, от должности плебейских эдилов, от второй консульской и от второй цензорской должностей, равно как от участия в голосованиях плебса, поставленных законом наравне с голосованиями всего гражданства; в справедливое наказание патрициев за их своекорыстное и упрямое сопротивление они лишились стольких же прав, сколько раньше было у них привилегий. Но от того, что римская родовая знать сделалась бессодержательным названием, она отнюдь не исчезла. Чем более она утрачивала свое значение и силу, тем чище и исключительнее был развившийся в ней юнкерский дух. Высокомерие «рамнов» пережило несколькими столетиями последнюю из их сословных привилегий; после того как знать долго и упорно пыталась «вытащить консульскую должность из плебейской грязи» и наконец с горестью убедилась в невозможности достигнуть этой цели, она все-таки не переставала с затаенной злобой публично щеголять своей знатностью. Чтобы составить себе верный взгляд на историю Рима в V и VI веках, не следует терять из виду это напыщенное юнкерство; хотя оно и не могло ничего сделать кроме того, что оно досаждало себе и другим, но эту задачу оно выполняло по мере своих сил. Через несколько лет после издания закона Огульния (458) [296 г.] оно позволило себе очень характерную выходку в этом роде: одна патрицианка, вышедшая замуж за знатного и достигшего высших общественных должностей плебея, была исключена за этот неравный брак из аристократического дамского общества и не была допущена к участию в празднике «целомудрия»; последствием этого было то, что с тех пор стали чтить в Риме особую богиню аристократического целомудрия и особую богиню целомудрия гражданского. Конечно, выходки этого рода не имели большой важности, и лучшая часть родовой знати вообще держалась в стороне от такой беспокойной и раздражительной политики; тем не менее, они оставляли после себя в обеих партиях чувство глубокого неудовольствия, и между тем, как борьба общины с знатными родами была сама по себе политической и даже нравственной необходимостью, напротив того, эти остававшиеся от борьбы продолжительные судорожные волнения, эти бесцельные арьергардные схватки после окончившегося сражения и эти пустые препирательства из-за рангов и из-за сословных привилегий без нужды расстраивали и отравляли общественную и частную жизнь римской общины.

Тем не менее, устранение патрициата, которое было одной из целей соглашения, состоявшегося в 387 г. [367 г.] между двумя составными частями плебейства, было во всем существенном вполне достигнуто. Спрашивается далее, в какой мере можно то же самое сказать о двух положительных тенденциях того же соглашения, т. е. действительно ли новый порядок вещей помог социальным недугам и ввел политическое равноправие? Эти две задачи были тесно связаны одна с другой, так как если бы бедственное экономическое положение довело средний класс до нищеты и разделило гражданство на меньшинство богатых людей и на бедствующий пролетариат, то этим было бы уничтожено гражданское равенство и было бы разрушено республиканское общинное устройство. Поэтому сохранение и умножение среднего сословия, в особенности крестьянства, было для всякого любившего свое отечество государственного человека не только важным вопросом, но и самым важным из всех. А так как вновь призванные к участию в государственном управлении плебеи были обязаны значительной долей своих новых политических прав терпевшему нужду и ожидавшему от них помощи пролетариату, то и с политической и с нравственной точки зрения они были обязаны оказать защиту этому классу, насколько вообще это было возможно, путем правительственных мероприятий.

Прежде всего посмотрим, в какой мере относящиеся сюда законы 387 г. [367 г.] были действительным облегчением народной нужды. Что постановление, состоявшееся в пользу свободных поденщиков, не могло достигнуть своей цели — не могло воспрепятствовать развитию крупных сельских хозяйств и возделыванию земли рабами и не могло обеспечить за свободными пролетариями хоть часть сельских работ, — понятно само собой; но в этой области законодательство и не могло ничего сделать, не расшатав основы тогдашнего общественного строя таким способом, который заходил далеко за горизонт тогдашних воззрений. В вопросе о государственных землях, напротив того, законодатель мог бы произвести совершенную перемену; но то, что было сделано, очевидно было недостаточно. Новые порядки по этой части дозволяли пасти на общественных выгонах очень крупные стада и ограничивали очень высоким максимумом занятие государственных земель, не отошедших под пастбища; это предоставляло богатым очень большую и, быть может, вовсе несоразмерную долю пользования государственными землями, а последним распоряжением было дано нечто вроде юридической санкции как для пользования государственными землями (хотя, по закону, оно оставалось подчиненным уплате десятины и могло быть при желании отнято), так и для оккупации свободных земель. Еще более странным кажется то, что новое законодательство не заменило более действительными принудительными мерами явно неудовлетворительные способы взыскания пастбищного сбора и десятины, что оно не потребовало составления общей описи государственных земель и не назначило особых должностных лиц для наблюдения за исполнением новых законов. Раздел самовольно занятых государственных земель частью между их временными владельцами в границах справедливого максимума, частью между безземельными плебеями, но между теми и другими в полную собственность, запрещение впредь самовольно занимать государственные земли и назначение особых должностных лиц для немедленного раздела земель, которые будут впредь приобретены с расширением территории, — вот те меры, которые были ясно указаны положением дел и которые не были приняты, конечно, не по недостатку предусмотрительности. При этом нельзя не заметить, что введение новых порядков было предложено плебейской аристократией, т. е. той частью класса, которая также пользовалась особыми привилегиями в отношении государственных земель, и что один из составителей законопроекта, Гай Лициний Столон, был из числа первых нарушителей аграрного максимума, подвергнутых за это осуждению; поэтому сам собою навязывается вопрос, действовал ли законодатель вполне добросовестно и не с намерением ли он уклонился от общеполезного разрешения злосчастного вопроса о государственных землях? Однако все-таки нет возможности отрицать того, что лициниевы законы даже в своем настоящем виде могли быть и действительно были полезны мелким крестьянам и поденщикам. Сверх того, следует заметить, что в первое время после издания этих законов должностные лица строго следили за исполнением их постановлений касательно максимума и нередко присуждали к тяжелым денежным штрафам как владельцев больших стад, так и тех, кто захватывал свободные земли. И в области податной и кредитной в ту пору старались исцелить недуги народного хозяйства с большей энергией, чем когда-либо прежде или после, и, насколько это было возможно, посредством законодательных мер. Предписанная в 397 г. [357 г.] уплата 5 % с цены отпускаемого на волю раба сдерживала нежелательное увеличение числа вольноотпущенников, но вместе с тем была первой римской податью, наложенной действительно на богатых людей. Точно так же старались ввести улучшения и в кредитной системе. Установленные уже «Двенадцатью таблицами» законы о росте были возобновлены и постепенно усилены; высший размер роста был снижен с 10 % (подтверждено в 397 г.) [357 г.] до 5 % (407) [347 г.] для 12-месячного года, а в 412 г. [342 г.] было совершенно запрещено взимать проценты. Этот последний закон, как он ни был нелеп, сохранял формальную силу; но он конечно не соблюдался, и, вероятно, уже в ту пору установился тот максимум дозволенных процентов, которого обыкновенно держались впоследствии, а именно 1 % за месяц, или 12 % за обыкновенный гражданский год; сравнительно с тогдашней ценой денег это почти равняется теперешним 5 или 6 %. Жалобы на неуплату более высоких процентов не допускались, и, быть может, даже было дозволено отыскивать судом излишне переплаченные проценты; сверх того, известные ростовщики нередко привлекались к народному суду и приговаривались к тяжелым штрафам. Еще важнее были изменения, введенные в долговом процессе петелиевым законом (428 или 441) [326 или 313 г.]; он, с одной стороны, позволил каждому должнику, клятвенно заявившему о своей несостоятельности, сохранить свою личную свободу посредством уступки своего имущества, а с другой стороны, отменил прежнюю короткую исполнительную процедуру по долговым взысканиям и постановил, что ни один римский гражданин не может быть отведен в рабство, иначе как по приговору присяжных. Само собой понятно, что все эти меры могли местами облегчить экономические недуги, но не могли их совершенно исцелить; о том, что народ находился по-прежнему в бедственном положении, свидетельствуют назначение банковской комиссии для регулирования долговых отношений и для выдачи ссуд из государственной казны в 402 г. [352 г.], установление законных сроков уплаты в 407 г. [347 г.] и главным образом опасное народное восстание 467 г. [287 г.], когда народ, не достигший новых облегчений по уплате долгов, ушел на Яникул и когда внутреннее спокойствие было восстановлено только кстати случившимся нападением внешнего врага и заключавшимися в законе Гортензия уступками. Однако было бы несправедливо считать нецелесообразными серьезные усилия, которые делались с целью предотвратить разорение среднего сословия; признание бесполезными всех частных и паллиативных мер против радикального зла оттого, что они помогают лишь отчасти, хотя и принадлежит к числу тех догматов, которые низость всегда с успехом проповедует простодушию, но оно не становится оттого менее нелепым. Наоборот, скорее можно было бы спросить, уж не завладела ли в ту пору этим вопросом демагогия дурного сорта и действительно ли требовалась, например, такая насильственная и опасная мера, как вычет из капитального долга уплаченных процентов. Источники наших сведений не дают нам возможности разобраться в этом вопросе. Но нам достаточно ясно, что оседлый средний класс все еще находился в опасном и затруднительном экономическом положении. Сверху неоднократно, но, конечно, безуспешно старались помочь ему запретительными законами и отсрочками в уплате долгов, но аристократическое правление было постоянно бессильно в борьбе со своими собственными членами и было слишком опутано эгоистическими сословными интересами, для того чтобы помочь среднему сословию единственной действительной мерой, какая находилась в его руках, — безусловной отменой самовольного захвата государственных земель, — и тем очистить правительство от упрека, что оно извлекает для себя выгоды из угнетенного положения народа. Более существенное пособие, чем то, какое желало или могло оказать правительство, было доставлено средним классам политическими успехами римской общины и мало-помалу упрочивавшимся владычеством римлян над Италией. Многочисленные и большие колонии, которые имели целью обеспечить положение именно этих средних классов и которые были основаны большей частью в пятом столетии, частью доставили земледельческому пролетариату собственные пахотные участки, частью же вызвали отлив населения и тем облегчили положение тех, кто оставался дома. Ввиду возрастания косвенных и экстраординарных доходов и вообще вследствие блестящего положения римских финансов редко представлялась надобность налагать на крестьянство контрибуции в форме принудительных займов. Если прежнее мелкое землевладение, по-видимому, исчезло окончательно, зато вследствие возраставшего среднего уровня благосостояния прежние крупные землевладельцы превращались в крестьян и тем увеличивали число членов среднего сословия. Знать спешила занимать преимущественно те обширные земли, которые вновь приобретались войной; богатства, массами стекавшиеся в Рим вследствие войн и торговых сношений, должны были понизить проценты по займам; увеличение столичного населения было прибыльно для земледельцев во всем Лациуме; благоразумная система инкорпорации слила воедино с римской общиной несколько пограничных общин, до тех пор находившихся в подданнической зависимости от Рима, и тем усилила в особенности среднее сословие; наконец, славные победы и их блестящие результаты зажали рот политическим партиям, и хотя тяжелое положение крестьянства отнюдь не прекратилось, хотя его причины вовсе не были устранены, все-таки не подлежит сомнению, что в конце этого периода римское среднее сословие находилось в гораздо менее бедственном положении, чем в первом столетии после изгнания царей.